Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич
На берегу у скалы стояли двое усатых мужчин в тюбетейках, в руках — ружья.
— Зачем вы пришли? — вскричала Гулия, шарахнулась навстречу.
— Молчи, глупая! — прикрикнул на нее старший из мужчин.
Другой, что был моложе, оттолкнул Гулию, чтоб не заслоняла путь к Алексею.
— Я ее отец, — сказал старший. — Вот где вы прятались… — Отец Гулии говорил глухим голосом с южным акцентом. — Ты развратник… Мы будем тебя судить. Наш род будет тебя судить. Гулия уже сосватана…
— У меня с ней ничего не было! — промолвил Алексей.
Вперед выступил брат Гулии.
— Нам сказали, она бегает к тебе уже месяц.
— Она смотрела, как я работаю…
— Мы видели, как ты с ней работаешь! — выкрикнул брат Гулии и угрозливо поднял на Алексея ружье.
Отец Гулии был более рассудителен:
— Говорят, ты известный художник… Уже не молодой человек. У тебя есть дети?
— Да… Я клянусь вам, что с Гулией у нас…
Вдруг сверху, со скалы раздался резкий, взвинченный, неуступчивый голос:
— Не троньте его! Если тронете, я брошусь!
Пока отец и брат вели допрос Алексея, Гулия пробралась наверх по тропе, выскочила на скалу.
— Вот дура! — прошипел брат.
— Мы его не тронем, дочка! — примирительно прокричал отец.
— Тогда уходите! — истерично выпалила Гулия.
Отец махнул ей рукой:
— Мы уходим. Спускайся!
— Безмозглая дура! — шикнул брат и демонстративно забросил на плечо ружье. — В клетку ее надо посадить.
— Посадим, — тихо согласился отец. — Сейчас ее не надо травить. Сейчас она больная…
— Из-за этого бородатого мазуна? — презрительно посмотрел на Алексея брат.
— Из-за этого, — склонив голову, подтвердил отец. Потом поднял голову к Гулии: — Мы уходим, дочка! Всё! Кончено! — Он обернулся к Алексею, сказал спокойно, твердо: — Даем тебе день. Через день духу твоего здесь быть не должно. Если останешься — тебе не жить… Она сосватана…
— Отец не шутит, — прибавил брат Гулии. — Моли своего бога, что не успел нагрешить.
Они направились к горной тропе. Алексей остался на берегу, он смотрел на Гулию. Заходящее солнце обливало красным светом скалу, обливало красным мучительным светом девушку, которую он безмерно любил и ради которой был готов сам шагнуть со скалы в пропасть.
— Постойте! — выкрикнул Алексей, догоняя грозных пришельцев. — Я могу с ней проститься?
— Прощайся, — ухмыльнулся брат. — Вон она стоит.
Они стали подниматься по тропе.
Алексей шепотом выкрикивал Гулии:
— Гулия! Мы еще увидимся! Жди меня! Я обязательно найду тебя! — Тут голос у Алексея прорезался, прорвался криком, отразился эхом: — Ничего не бойся, Гулия! Истина — есть любовь! Помни об этом!
— Я буду помнить! Всегда! Я люблю вас!
Она стояла на величественной скале. Заходящее солнце обливало ее красным горячечным светом. Эхо разносило по горным окрестностям ее признание.
На другой день Алексей Ворончихин, глотая слезы, уходил из села Малма. Он простился с бабушкой Ирмой, обнял старуху и ничего не смог выговорить.
— Еще, Лексей, приедешь малевать картины? Очень уж мне понравилась про рыбака, который жену обманывает…
— Приеду, — охрипше шепнул Алексей.
Он вышел из села Малма на трассу. Пешком направился по обочине дороги до портового и железнодорожного узла — города Туапсе.
В нем все время звучала тихая, едва уловимая музыка, — эту музыку сплетал слабый и печальный звук прибоя, шум ветра, который путался в кустах на склоне гор, дыхание Гулии, которое он слышал, когда она сидела с ним рядом, шорох ее волос, отдаленное эхо, которое приносил лунный свет по дорожке моря к подножию скалы… эхо голоса Гулии.
Эта музыка жила в нем, не остывая и не кончаясь ни днем ни ночью. Ночью эта музыка снилась ему, словно кто-то играл на многоголосой арфе, где струны — плеск моря, поток лунного света, шелест ветра, треск сучьев в костре, испепеляющий слезный голос Гулии: «Я знаю, что такое любовь… Я люблю вас…»
Эта музыка звучала у него в ушах, когда он пешим странником, с клюкой и узелком на плече брел вдоль железнодорожного полотна от Краснодара до Ростова-на-Дону, когда ехал в кузове тряского бортового «МАЗа» в сторону Астрахани, когда плыл по Волге на огромном, едва вписывающемся в створы каналов сухогрузе, когда с рыболовецкой артелью вел отлов рыбы под Саратовом, когда подрабатывал грузчиком на Тольяттинском мелькомбинате, чтоб получить копейку на хлеб насущный, и ходил весь белый, с белой, обсыпанной в муке бородой…
Мелодия любимой Гулии не кончалась.
Эта музыка поила его пьяным-пьяным вином и душила в жарких объятиях, как может душить искушенная в страсти бестия, эта музыка бросала его в дрожь, словно мальчишку, которого ждет первая любовная утеха, — эта музыка мягко обволакивала его, словно старое бабушкино одеяло, и согревала от дождей, студеных ветров, от холода земли, когда он спал на земле или в самодельном шалаше, эта музыка питала его своими бестелесными хлебами, сочными дарами духовных яств; она же, изнурительная, поселяла в душу лютый голод и сухую пустыню…
Он жил в некой прострации, не запоминая ни людей, ни жилища, не помня ни дня, ни года, ни города. Он часто плакал, не замечая, что плачет, он не слышал, что плачет, и только люди его окружающие пробуждали его и спрашивали: «Отчего вы плачете?» Да бывало ночью, когда он кричал во сне, кто-то находившийся в соседях, то ли рыбак в палатке, то ли строитель в вагончике, то ли старик в избушке будили его, трясли за плечо и, предостерегая от чего-то, советовали: «Воды попей. Уж больно ты страшно шумишь…»
Однажды среди ночи его пробудил ливень. Алексей спал под навесом на казацком базу. Гром и молнии обрушились прямо ему в сердце. Все сверкало и грохотало вокруг, все сверкало и грохотало внутри. Лился дождь. Из его глаз лились слезы.
— В хату ступайте! — кричал из окошка казак Савелий, приютивший Алексея на своем базу.
Алексей не только не ступил в хату, а кинулся прочь со двора.
— Так с ума сойти можно! Нельзя над собой так! — шептал он, быстро шагая под ливнем, иногда переходя даже на бег, скользя и падая на раскисшей дороге. Потоки воды лились с неба, потоки воды омывали его ноги. Раскаты грома и злобная синь ночных молний пронизывали все вокруг. — Домой! В Москву! Домой! На перекладных. На чем угодно. На электричках, — шептал Алексей и нисколько не боялся грозы, торопился, насквозь промокший, к ближней железнодорожной станции.
На станции, полуосвещенной, размытой в ливне, он кинулся к поезду, стоявшему у перрона.
— Мне только до соседней станции! Возьмите! Умоляю! — выкрикнул он проводнице, стоявшей в открытых дверях вагона. Он тут же стал перед ней на колени. — Только до соседней станции! Умоляю! Мне очень надо!
Она, неприступная поначалу, дрогнула:
— До Свиридовки, что ли?
— До Свиридовки, — пробормотал он и полез в вагон. Грозился, что купит билет у начальника поезда, что постоит в тамбуре.
В тамбуре он отжал свою одежду, «стрельнул» у солдата закурить, искурил сигарету и вскоре растворился зайцем в составе поезда почти на сутки, неблагодарно забыв о проводнице, которая пустила его в вагон. Алексей затерся на пустующую полку в плацкартном вагоне, закрылся одеялом, и уснул в счастливом сугреве и надежде, что поезд несет его домой. Он проспал почти целый день. Проводник на утро сменился и ничего не заподозрил за новым ночным пассажиром…
Когда Алексей очнулся и выбрался из сна и из-под одеяла, ошеломленно увидел, что поезд прибывает в Туапсе. Куда? До какой Свиридовки он сел? Поезд шел на юг, а ему надо было на север.
Гулия! Милая! Любимая моя! Ты снова где-то рядом!
Он безумно обрадовался, что оказался на родном берегу…
Под покровом ночи Алексей Ворончихин пробрался к дому сельской учительницы литературы Альбины Изотовны. Он осторожно поскребся в окно. Когда в окне мелькнуло белым пятном лицо хозяйки, он представился:
