Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Привычный и размеренный гул татарского стана прорезался ором. В ночной, окрашенной заревом огней синеве метались по берегу реки и между порушенными постройками Подола неприятельские толпы. Задымилась подожженная осажденными вежа.
– Москва вылазку учинила! Побежали! – коломнянин дернул Оницифора за руку. – Что же ты стоишь? Или хочешь быть заживо сваренным?
Оницифор непонимающе посмотрел на его искаженное, обезображенное резко проступившими морщинами лицо. Переполох, произошедший среди татар, потряс юношу, толкал на предерзкий шаг, но мерещилось тянувшееся из котла тело старика.
– Как знаешь!.. Я побежал! – крикнул коломнянин и отпихнул Оницифора. Его облаченная в сорочку фигура растворилась в темноте.
Оницифор было направился за коломнянином, но остановился, осмотрелся и, увидев справа от себя всадников, от которых, крича и размахивая руками, бежали татары, поспешил к ним. Его внимание вначале привлек бегущий к реке кривоногий татарин, затем показался меченый полоняник, тыкавший в неловко пятившегося Хомяка раскаленной, разбрасывающей искры головней, в стороне пронеслись неясные изогнувшиеся тени всадников. Ему показалось, что он уже различает впереди сорочку коломнянина, но тут же он услышал сбоку шумное порывистое дыхание, и что-то большое и плотное налетело на него и сшибло с ног.
Он вскрикнул не столько от боли, сколько от нечаянности этого сильного толчка и ощутил, как его почти нагое тело колет и студит снег. Неподалеку послышался многий конский топот, беспорядочные выкрики и звон оружия. Оницифор весь сжался, закрыл голову руками, подогнул ноги и притих; он даже дыхание затаил, терпел сколько мог, до боли в груди, до помрачнения.
Ему показалось, что прошла целая вечность, когда эта дико кричавшая, испускавшая треск и звон людская круговерть удалилась. Установившаяся тишина казалась настораживающей. Оницифор, не отнимая рук от головы и не меняя положения тела, несколько раз глубоко вздохнул, подавился и изошелся в частом надрывном кашле. Он бился головой о жесткую и тонкую, схваченную морозом кромку снега, затем встал на колени – некоторое время его тело содрогалось от грудных судорог.
Когда же он успокоился, вытер влажные очи и осмотрелся – не увидел никого подле. И коломнянин пропал, а ведь совсем близко был. С досады, что упустил желанного напарника и что одинок, Оницифор едва не заплакал.
Со стороны Подола, откуда слышался шум неистовой сечи и где снега да ночная синева над ними помрачались мечущимся людским и конским клубком, Оницифор уловил знакомое бранное слово, и прислушался. Его слух явственно улавливал родную речь. «Там наши вои!» – догадался он и устремился к своим.
Чем ближе он подбегал к постройкам Подола, тем чаще ему попадались татары. Это были не те татары, которые измывались над полоном, надменные, сытые, злые, похожие на служителей сатаны. То были настороженные, а то и пуганые вороги, и тень Оницифора их пугала так же, как пугали выехавшие из Кремля витязи.
Число татар между кремлевской стеной и Москвой-рекой быстро увеличивалось. Многие из них уже не бежали, а стреляли в сторону Кремля. Через их головы Оницифор видел всадников в знакомых бронях и шеломах. Татары приметили Оницифора, что-то прокричали ему и даже пустили стрелу в его сторону. Оницифор не видел ее полета, только заметил, как в него прицелились. Он тотчас упал и пополз в сторону реки. Он знал место, где сейчас находился. Здесь должен быть овражек, на дне которого застыл скованный льдом ручей. Овражек начинался у рва и тянулся через луг к реке. Оницифор сейчас полз к нему.
Несколько раз поблизости пробегали татары, Оницифор замирал, уткнувшись с головой в снега. С радостью он почувствовал, что снег уходит из-под него вниз, и, зажмурившись и прижав руки к груди, покатился вниз.
Мягкий сугроб принял его тело. Он был так глубок, что Оницифор едва освободился из снежного полона и направился по дну оврага к реке. Здесь было безветренно, снег доходил юноше только до колен. Оницифор был с головой укрыт от людей, но звуки продолжавшейся сечи настойчиво доносились сверху и торопили, бросали в бег.
Он заметил черневшую на дне оврага головешку. Она назойливо приковывала его взгляд и манила. Когда Оницифор поближе подошел к ней, то обнаружил, что это не головешка, а подошва сапога. Оницифор схватил сапог, но мерзлая кожа не подавалась вовнутрь. Он приподнял сапог, и оттого, с каким усилием ему удалось это сделать, а также потому, что вместе с сапогом из снега показалась нога, догадался, кто лежит перед ним. Он разгреб снег, обнажив скрюченное промерзшее тело. По плоскому колпаку на заиндевелой голове, по длинному, до пят, халату опознал в покойнике татарина.
Если бы Оницифор увидел мертвого человека до пленения, то он бы и смотреть в его сторону не решился. Но сейчас желание облачиться в порты татарина заставило его преодолеть отвращение. Подрагивающими от нетерпения руками он стягивал приросшие к ногам татарина сапоги, изодрал в кровь пальцы, даже всплакнул от досады, но не стянул-таки. Принялся сдирать халат – мешали скрюченные руки убитого, тяжело было переворачивать отвердевшее тело, нестерпимо хотелось есть, и подгонял блуждающий шум сечи. Кое-как Оницифор снял халат и тут же облачился в него. Халат – узок в плечах и жал под мышками. Он был подбит мехом, но Оницифор не испытывал тепла. Он подумал, что если даже уйдет от татар, то непременно померзнет, и усталость, равнодушие к своей судьбе овладели юношей. Захотелось лечь и, закрыв очи, предаться вечному пресекавшему страдания сну. Он присел и сомкнул веки. Услышал голос матери. Она словно была где-то рядом и, как в детстве, напевала печальную и протяжную песню. Ему захотелось непременно увидеть ее, он стал озираться, но вместо матери увидел отца и сестру. Их лица были бесстрастны и неестественны белы.
Вдруг, изгоняя милые видения и песню матери, сверху послышался знакомый глас: «Поворачивай коней! Все назад, в град!»
Оницифор очнулся: потряс тяжелой головой и открыл глаза. Опять раздался тот же знакомый голос: «Поспешайте же, а то татары путь переймут!» – «Дядя!.. Дядя Василько!» – опознал кричавшего Оницифор.
Он полез вверх по склону овражка, визгливо выкрикивая Василька. Наверху как-то пугающе громко послышался великий топот, скрежет, звон, ржание, брань, крики. Но эти звуки отчаянной и злой сечи стали затихать так быстро, что когда Оницифор выбрался из овражка, то увидел лишь побитых.
Звуки сечи перемещались к Кремлю, и за ними катился темный и плотный клубок людей и коней. Там, где находился Оницифор, было на удивление безлюдно. Но со стороны реки и со стороны низмени, которая тянулась вниз по речному берегу, доносился согласный топот татарской конницы. Земля содрогалась от множества мчавшихся коней, воинственный клич степняков: «Урракх!» все сильнее резал слух. Оницифор понял, что опоздал. Надежда поманила его и тут же погасла в темном звездном небе.
Оницифор заметил оседланного коня. Изогнув шею и медленно перебирая стройными ногами, конь подошел к лежавшему ничком ратнику и прикоснулся к нему губами, затем шумно фыркнул, потряс головой так, что зазвенела сбруя, и медленно направился к другому лежавшему ратнику. «Наш конь, хозяина ищет», – обрадовался Оницифор. Он убедился, что поблизости нет татар, подбежал к коню и схватил его за повод. «Не дай пропасть, родимый!» – с мольбой в голосе сказал он содрогнувшемуся коню. Тот, услышав знакомую речь, присмирел. Оницифор взобрался на коня.
На Наугольной стрельне заскрипели ворота, со скрежетом стал подниматься мост через ров. Внутри окутанной дымом татарской вежи раздался треск. Множество искр разлетелись по округе, высвечивая полегшие и истоптанные синие снега. Огонь с гулом устремился к небесам из дымящихся глубин вежи.
Топот приближающейся татарской конницы нарастал. Оницифор что есть мочи ударил ногами коня и выкрикнул: «Выноси, родимый!» Конь вздыбился, протяжно заржал, словно прощался со своим почившим в бою хозяином, затем, повинуясь слабой и неопытной юношеской руке, понесся мимо источавших хлад, пустоту и поруху посадских подворий.
Глава 64
Васильку не столько запомнилась короткая и злая сеча перед Наугольной стрельней, сколько свое состояние перед вылазкой.
Он сидел на Буе. Сзади растянулись ряды конных ратников, за которыми изготовились пешие зажигальщики. Он находился между внешними и внутренними воротами Наугольной стрельни. Над ним – сводчатый верх сдерживал уходящую ввысь громаду стрельни, с боков напирали глухие бревенчатые стены. Темно, тесно и тоскливо. Впереди двое воротников открывали ворота. В руках одного из них факел, тусклый огонь которого едва освещал нужное воротникам место ворот.
Тишина давила на уши, темень стесняла. И люди, и кони, находящиеся под глыбой Наугольной, присмирели. Как по команде молчали. Только слышны звуки, производимые воротниками.
