Кальман Миксат - Говорящий кафтан
- Седлать коней! Выступаем!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Лештяк остался у загона, раздумывая над тем, что же ему предпринять, куда идти. В отяжелевшей вдруг голове мысля растекались, словно расплавленный свинец; усталость сковала все его члены, совесть нещадно терзала душу: "Дурно я поступил. О жалкий трус-себялюбец!"
Мучительное беспокойство кололо его, как шипы терновника. Он мрачно смотрел перед собой: "Куда же теперь податься?"
Туман несколько рассеялся, и невдалеке, подобно огромному глазу, засверкало Крапивное озеро. Казалось, оно, подмигивая, манило его к себе: "Иди сюда, Михай Лештяк, самое лучшее для тебя - это лечь здесь, укрыться серебряным одеялом и заснуть па мягкой песчаной подушке!.. Это - самый прямой путь для тебя!"
Лештяк сделал несколько шагов по направлению к озеру, но куст крыжовника - самое высокое "дерево" во всей округе - преградил ему путь. Маленькие снежинки облепили его тоненькие веточки, так что Лештяк не заметил куста и споткнулся о его нижние ветви.
Упал Лештяк, ухо его коснулось матери сырой земли - и вдруг услышал он, почуял, что где-то вдали по земле грохочут тысячи копыт, а в воздухе несется странный гул и шелест.
Лештяк содрогнулся: "Беда, татары двинулись на город!" Но, тсс! Топот как будто удаляется, становится все тише и тише, и вот уже замер совсем, растаяв в слабом шелесте ветра.
Только одна лошадь приближается к загону. Цок, цок! - стучат ее копыта. Да, одна-единственная лошадь. Боже правый - на ней сидит Цинна!
Лештяк вскочил и, даже не стряхнув со своего платья налипший на него мокрый снег, бросился к девушке с лихорадочной поспешностью.
- Это ты? С тобой ничего не случилось? Это действительно ты! Что же произошло?
Цинна весело улыбалась. Но прежде чем ответить, она шаловливо надула щеки, стараясь придать своему личику геройский вид.
- А то произошло, прошу покорнейше, что я прогнала татарское войско. Они уже убираются восвояси!
- Не болтай! - крикнул Лештяк, что на самом деле означало: "Говори, прошу тебя, говори!"
И она заговорила. Но прежде нежно, любовно погладила запушенный снегом зеленый кафтан, обласкав его своим лучистым взглядом.
- Да, сударь, многого стоит эта одежонка.
- В каком смысле?
- Олай-бек, увидев ее на мне, тотчас сошел с лошади, трижды поцеловал полу кафтана и почтительнейше спросил, каковы будут мои приказания. А я взяла да и приказала, чтобы они все немедленно убирались отсюда. И они послушались и в самом деле убрались!
Михай Лештяк слушал, разинув рот от изумления.
- Возможно ли? Неужели этот кафтан обладает такой чудодейственной силой?
- Да, все произошло именно так, как я сказала! Слово в слово! Но у нас нет сейчас времени на долгие разговоры; вот кафтан, надевайте его поскорее, а вот и ваш конь - садитесь на него. Я же вернусь в город другой дорогой.
- Черт возьми, но ведь это же настоящее чудо! - ликовал Михай, все еще находясь во власти изумления. -Так ведь этому кафтану цены нет!
- Я думаю! Но прошу вас, торопитесь! Иначе кечкеметцы вот-вот сами подъедут сюда. Мне кажется, я уже вижу черные точки. Это движутся со стороны города телеги с данью.
Тень пробежала по лицу Михая.
- Верно, Цинна. Но ты смотри не говори никому об этом! Спасибо тебе за то, что ты сделала. А я еще поговорю с тобою... сегодня же. Да, я поговорю с тобою, Цинна.
- Хорошо, хорошо, - отмахнулся юркий "паренек" и, быстро зашагав в сторону развесистого вяза, прозванного в народе "деревом в юбке", вскоре скрылся из виду.
Лештяк поехал обычным путем. Вскоре он действительно наткнулся на длинную вереницу подвод, груженных хлебом и дровами; Мартон, пастух из Сикры, ругаясь на чем свет стоит, гнал волов. Впереди подвод на красивом со звездочкой во лбу коне гарцевал один из триумвиров, Шамуэль Холеци; на боку у него болталась желтая кожаная сумка с самым главным - с деньгами. А на одной из подвод, на горе из румяных хрустящих хлебов, восседала сама тетушка Фабиан. Не вытерпела, поглядеть на "татарина с песьей головой" поехала. Рядом с нею примостился златоустый Пал Фекете; его то и дело мигающие, как у кролика, глазки были устремлены на какую-то бумагу, исписанную мелкими буковками.
- Эй, смотрите-ка! Михай Лештяк! - опешили кечкеметцы. - Не иначе, с того света явился.
Шамуэль Холеци, который был не так уж зол на Лештяка (ведь лютеране всегда найдут общий язык друг с другом!), но зато отличался необыкновенным любопытством, - вкрадчиво спросил: :
- Ведь это только душа ваша, друг мой, а не вы сами?
- Нет, это я сам, но без души, - ехидно заметил Михай. (Кто знает, что-то он имел в виду?) - А куда это вы, милостивые государи, путь держите?
- Гость у границ нашего города, - шутливо отвечал триумвир, - вот мы и везем ему, бедному, немножко провианта. (Достойному господину Холеци никогда не изменяло чувство юмора.)
- Н-да, ну что ж, везите, только трудновато будет вам его догнать.
- Как так?
- А так, что он уже за тридевять земель отсюда. Ушел гость, ушел, не простившись.
- Неужели? - прошепелявила вдовушка Фабиан.
- Жаль! - вздохнул почтеннейший Фекете. - Бек упустил возможность услышать на редкость красивую речь.
Тут Лештяк рассказал историю с кафтаном, отчего физиономия господина Шамуэля Холеци стала вдруг кирпично-красного цвета.
- Знатное событие, - пробормотал он, недовольно почесывая свой курносый нос. - Да такого, наверное, со времени сотворения мира еще не случалось.
Но замешательство его длилось всего лишь одну минуту. Холеци был хитрая лиса и умел быстро найтись.
- Ну-ка, возчики! Эй, люди, поворачивай домой! Великий день выдался для Кечкемета!
А сам спрыгнул с лошади и преисполненным почтения голосом воскликнул:
- Садитесь на моего конька, достойнейший Михай Лештяк. Не могу я так позорить вас, заставить трястись на этой кляче.
- Ничего, она вполне хороша для меня. Благодарю вас. Сажали меня на нее все три триумвира вместе, значит один триумвир не вправе ссаживать.
- Ну, тогда вот что. Садитесь-ка на моего коня вы, Пал Фекете, и скачите в город сообщить о случившемся.
Кечкометский Цицерон ухватился за возможность щедро вознаградить себя за непроизнесенную речь.
- Во весь опор поскачу! Вот уж счастье мне привалило - на таком красивом коньке прокатиться! Однако дайте же мне какой-нибудь кнут, а то у меня ведь шпор-то нет.
Но горячей "Чаровнице" не нужно было никакого кнута, она понесла великого оратора, словно сказочный конь-огонь, которому вместо овса подсыпали в торбу угли.
Лошадь была вся в мыле, пар валил у нее из ноздрей, да в с самого господина Фекете пот лил в три ручья, когда прискакал он на базарную площадь, где и произнес восторженную, расцвеченную перлами ораторского искусства речь, возвестив сбежавшимся со всех сторон горожанам об особом милосердии творца, ниспосланном городу: о том, что бессловесный предмет одежды словно обрел вдруг дар речи и отогнал от границ города свирепого ворога.
- Произошло чудо! Почтенные жители Кечкемета, звоните в колокола! Алчный Олай-бек пал ниц и трижды поцеловал на господине Михае Лештяке кафтан, подобострастно вопрошая: "Что прикажешь, о посланец города Кечкемета?" На что господин Михай Лештяк поднял голову и, подобно мудрейшему и достойнейшему Сенеке (кто из вас не слышал о нем?!), так ответил ему: "Не мешайте мне чертить", -иными словами убирайтесь отсюда ко всем чертям!
- Я не уверен, что Сенека сказал именно так! - прервал его визгливым голоском реформаторский проповедник преподобный Эжайаш Мокрош.
Но Пал Фекете не дал себя сбить:
- Зато я уверен, что подводы с хлебом, волы, сумка с деньгами, триумвир и Михай Лештяк уже возвращаются в наш родной город!
Раздались громкие крики ликования. С быстротой огня разнесся слух о чуде; с улицы на улицу, из дома в дом катилась повергающая всех в изумление весть. Позорно свергнутые, всеми осмеянные сенаторы вновь выползли на свет божий, к людям. И люди прокричали "ура" в честь Поросноки, расступились и сняли шляпы, давая дорогу старому Инокаи. А почтеннейшего Ференца Криштона громкими выкриками: "Просим, просим!" - уговорили произнести речь. Его милость не заставил себя долго упрашивать, а взобрался на бочку из-под капусты, стоявшую на рыночной площади, и сказал лишь следующее:
- Прошу у вас справедливости к гениальному юноше, которому мы все обязаны этим великим днем.
- Справедливости! - эхом вырвалось из тысячи глоток. Толпа горожан, увеличивавшаяся с каждым мигом, словно река в половодье, колыхалась. Повсюду стоял гул, кипело оживление; мужчины и женщины, оживленно жестикулируя, передавали только что подошедшим слова Пала Фекете о чуде с "говорящим кафтаном". Разумеется, каждый прибавлял от себя какую-нибудь новую цветистую подробность.
Вместе с воздухом, сотрясаемым приветствиями и здравицами, люди вдыхали в себя колоссальное воодушевление, заставлявшее трепетать их сердца. Все суетились, кричали - каждый свое, но мысли всех были об одном. Мамаши вырядили своих дочек в белые платья, видные граждане города ринулись в городские конюшни, чтобы запрячь в экипаж четверку знаменитых вороных жеребцов. (Быстро - ленты в гривы!) Старички волокли на рыночную площадь мортиры; по дороге отыскав в трактире "У трех яблок" бомбардира. ("Идемте же скорее, почтеннейший Хупка, коли есть на вас крест!" - "Еще один глоточек!" - умолял Хупка.) Святой отец Петер Молиторис, лютеранский священник, сам взобрался на колокольню св. Миклоша, чтобы в нужную минуту ударить в колокола. Из дыр на крышах и там и тут поднялись древки, с которых, лаская взоры и сердца взметнулись, затрепетав на ветру, трехцветные крылья национальных флагов. Правда, они малость полиняли, поскольку изготовили их, по-видимому, еще во времена Бетлена11. С тех пор не часто расцветали флаги над кечкеметскими крышами. Все одиннадцать низвергнутых сенаторов поспешно - за каких-то полчаса - напялили на себя ментики с серебряными пуговицами, нацепили бряцающие сабли и расположились полукругом у входа в ратушу. Гораздо более сложная задача выпала, однако, на долю Пала Фекете (из чего явствует, что на плечи государственных мужей ложатся далеко не одинаковые задачи): ему нужно было экспромтом переделать весь текст своей речи, вымарывая из него обращение "Могущественный бек" и вписывая вместо него - "Славный соотечественник", а вместо "Мы пришли к тебе" - писать: "Ты вернулся к нам" и т. п. (Все равно, так тоже будет очень красиво!)
