Октавиан Стампас - Проклятие
Жак де Молэ медленно и величественно поднялся.
— Время сомнений прошло. Не одну сотню бессонных ночей я провел пытаясь отыскать путь спасения и нашел только этот. Все остальные хуже, они нам не оставляют никаких надежд.
Де Блез, сотрясаемый все возрастающим возмущением, грохнул кулаком по столу, так что из подсвечников вывалились несколько тлеющих огарков.
— Ладно, пусть, вы так решили, никто вам не противоречит, хотя многие думают также как я. Разрешите мне хотя бы с рыцарями моего командорства покинуть Тампль. Они не посмеют нам противодействовать. Уже через десять дней мы будем в Памплоне или Периньяке, где продолжим наше дело. Орден не должен погибнуть, не человеческое это право принимать решение о его жизни или смерти.
Великий Магистр отрицательно покачал головой.
— Вы говорите глупости, командор. Если я разрешу вам удалиться вместе с вашими рыцарями, это будет расценено как бунт, и тогда все наши колоссальные усилия пропадут даром. На нашу кристальную репутацию будет брошена несмываемая тень. Предлагать то, что предлагаете вы, может только пособник короля, де Блез.
Командор Франш-Конте вскочил, хватаясь за меч.
— Вот как!?
— Арестуйте его, — негромко приказал Великий Магистр.
Четверо монахов мгновенно появившихся за спиной рыцаря повисли на его руках и плечах.
— Уведите его.
Бешено сопротивляющегося и взывающего к Иоанну Крестителю де Блеза уволокли.
— Брат казначей, — обратился Жак де Молэ к худому, носатому старику, сидевшему в сторонке у стены, — готов ли ваш отчет?
Старик поднялся.
— Да, мессир, час назад мы посыпали песком последнюю запись. Все до последнего денье, до последнего аметиста на вашей парадной перевязи там перечислено.
— Несите сюда ваши свитки.
Казначей вышел.
— А теперь, брат мажордом, — Де Стопир вытянулся в струнку.
— Да, мессир.
— А теперь открывайте ворота.
— Ты тоже одноглазый? — спросил стражник, невнимательно оглядев Лако и прислушиваясь к звукам, доносившимся сверху. Он был удивлен, обычно здешних каменных глубин не достигали никакие внешние шумы.
— Нет, я не одноглазый.
Стражник снова вгляделся в паренька с ведром и черпаком.
— А чего ж ты нацепил ее? — угрожающе спросил он и поудобнее перехватил алебарду.
— Чтобы не промахнуться.
— Чего, чего?!
Лако зачерпнул раскаленной жижи из своего ведра и плеснул в лицо стражнику.
Когда тот стал с ревом метаться по коридору, ударяясь железными боками о каменные стены, уродливый юноша, улучив момент, воткнул ему свой кинжал между листами лат. После этого он снял фартук и повязку, они нужны были только для того, чтобы свободно приблизиться к громиле страднику, в общих чертах знающему разносчика, чтобы он не вздумал применить арбалет, висящий у него на стене за спиной. В узком коридоре спасения от арбалетной стрелы нет. Теперь надобности в маскировке не было.
Сняв с пояса бездыханного охранника связку ключей, Лако отпер дверь, за которой открывалась территория четвертой тюрьмы, вытащил из железного гнезда чадящий факел и вошел в сводчатый коридор.
Большинство камер пустовало, оказывается не так уж много имелось у тамплиеров заклятых и опасных врагов. Пару раз из запечатанной толстенной решеткой вонючей темноты появлялись, привлеченные светом, жуткие распухшие хари. Они что-то бессвязно блеяли и бессильно плевались. Просидев в здешнем узилище два, три года, человек безвозвратно терял человеческий облик.
— Господин! — громко прошептал Лако, подойдя к одной из решеток. Он принюхивался как животное и волосы в ноздрях его носа нервно трепетали.
И господин выполз, услышав человеческий голос, это было как глас господень. Ведь с ним здесь никто никогда не разговаривал. Все эти месяцы.
Долго, очень долго всматривался Арман Ги в лицо, которое невозможно было забыть.
— Ты?
— Да, я, господин.
— Ты пришел…
— Да, я пришел.
— Ты пришел меня убить?
— Нет, я принес вот это.
Лако достал из-за пазухи сверток с одеждой и просунул его сквозь прутья решетки.
— Что это?
— Это одежда королевского стражника.
— Зачем?
— Оденьте ее.
— Зачем? — тупо повторял ополоумевший от наплыва чувств комтур.
— Оденьте и поваляйтесь в ней по полу. Сегодня сюда придут люди короля, если на вас будет эта одежда, они вас выпустят. Остальных увезут в Шинон и будут пытать.
В глазах Армана Ги мелькнула искра понимания.
— Да, Лако, я понял.
— Извозитесь как следует и притворяйтесь сумасшедшим, чтобы вам поменьше задавали вопросов.
— Я понял Лако, я понял.
— Все, мне пора идти. Еще нужно успеть спрятать два трупа.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЛУВР
Филипп Красивый был в отвратительном расположении духа. Все утро он провел в своей зеркальной галерее. Она ныне мало напоминала прошлогоднюю — следствие варварского погрома, устроенного в прошлом году парижским охлосом. Но король не спешил ее пополнять, как будто смирился с потерями. Общение с немногими пережившими покушение толпы полотнами отражающего стекла стало более интимным и даже болезненным. Странные и тайные сомнения короля относительно своего метафизического происхождения не утихали. Напластования повседневных забот лишь на время сглаживали их остроту. Но стоило ему остаться наедине со своими мыслями…
Король подошел к большому овальному зеркалу, это было старинное флорентийское произведение, король не любил его за упрощенную и примитивную трактовку собственного отражения. Не было в этом простоватом итальянском стекле настоящей таинственной глубины, оно словно не впускало взгляд внутрь, выталкивало на свою поверхность предмет отображения, предоставляя при этом скучный, обыденный фон.
В другой раз Филипп фыркнул бы и ушел от глупого овала, но он знал, что внизу в каминной зале его ждет инквизитор Парижа с новыми сведениями о допросах тамплиеров. Королю не хотелось спускаться к нему. Это чувство усиливалось пониманием того, что спускаться все равно придется.
Н-да, за две недели, что шло следствие в Шиноне и девяти других замках на севере и западе страны, общая картина дела более-менее обрисовалась. И картина эта слишком уж не устраивала короля.
Ладно, идти все равно надо.
Филипп бросил последний взгляд на свое дурацкое отражение и отправился вниз.
При его появлении Гийом Парижский, глава доминиканской инквизиции столицы, поспешно встал. Он уже несколько дней чувствовал, что король не вполне доволен его работой и это лишало его сна. Он старался изо всех сил, но никак не мог угодить королю.
Филипп уселся на мягкий табурет и жестом предложил доминиканцу устраиваться напротив.
— Ну, что там у вас сегодня?
В голосе короля не было и тени заинтересованности. Заскрипели разворачиваемые пергаменты. Гийом Парижский прокашлялся.
— Сегодня мною лично допрошен рыцарь Ордена, Ренье де Л'Аршан. Он показал, что при вступлении в орден отрекся от Христа, но утверждает, что сделал это лишь на словах, в сердце своем остался ему всецело верен.
Рыцарь Ордена Пьер де Арблейо признался сначала перед следователем, а потом и перед большой следственной комиссией, что произносил слова отречения и даже плевал на крест. Но утверждает, и не отступается от утверждения своего, что отречение его было мнимым, а плевок сухим.
Рыцарь ордена Жан де Элемозина сознался только в том, что во время известной процедуры плевал на землю рядом с крестом, а высказанные вслух сомнения относительно божественной сущности Христа, назвал притворными.
Мой заместитель, Гийом де Сент-Эврюс, допрашивал брата Стефана де Дамона, который также сознался в притворном, неискреннем отречении, и утверждал, что вынужденный плевать публично на крест, постарался сделать это наименее уничижающим, для святого изображения, способом. В душе же остался чист и верен.
Генеральный прокурор Ордена Пьер де Бонна, допрошенный мною в присутствии следственной комиссии, заявил, что во время обряда посвящения приор отвел его в сторону, поднес ему деревянное распятие и приказал отречься от божественной сущности Христа. Пьер де Бонна настаивал, что произнес в ответ на это предложение слова, которые можно было истолковать двояко, не обязательно как отречение. Приора они удовлетворили вполне. У генерального прокурора создалось впечатление, что обряду внешнего отречения не придавалось в Ордене особого значения. А плевание на распятие считалось и, вообще, наивным чем-то…
Интендант ордена в Шампани Рудольф де Жизи…
— Хватит, — вяло сказал король.
Инквизитор замолк, виноватая улыбка бродила по его пухлым губам.
— Скажите, в какой обстановке добывались эти признания и живы ли еще те, кого вы допросили.
Доминиканец поднял брови.
— Ваше величество… разумеется, допрос это не дружеская беседа за стаканом вина… но мы не допускали никакого членовредительства. А то, что участников столь отвратной организации уместно подвергнуть самому жесткому заключению и вопрошанию, признает всякий, кто думает о государственной пользе.
