Гилель Бутман - Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой
Лия ушла от нас, успев дать мне и Соломону восемь уроков иврита, которому она самостоятельно выучилась по радио. Она давала уроки иврита не только нам. Ни с кого она не брала денег, хотя преподавание языков было единственным источником существования для нее и старой матери. Девятый урок она дать не успела.
Она не успела закончить перевод с идиш на русский «Восстания в Варшавском гетто», и только ее мать видела, как, переворачивая языком страницы, она пыталась писать непослушными руками.
Она не успела прочитать очередной номер «Вестника Израиля», который должен был привезти из Москвы Натан Цирюльников.
Лия была одной из немногих, кто, пройдя все ужасы «заповедника им. Берия» и вернувшись, нашел в себе силы продолжать начатое дело. Она погибла под скальпелем хирурга. Кое-кто считал, что это было убийство. Я так не думаю. Но сразу после ее смерти был арестован Натан, начались обыски, допросы. Меня выгнали с работы в милиции за «связь с еврейской буржуазной националистической организацией».
Через шесть лет в Ленинграде возникла нелегальная сионистская молодежная организация. Двое из шести ее основателей были учениками Лии Лурье.
В том же году у меня родилась дочь. Мы назвали ее Лилей.
Лия была похоронена на еврейском кладбище рядом с синагогой. На ее памятнике было выбито еврейскими буквами: «Лия Лурье, да будет благословенна ее память, 1912-1960. Верная дочь своего народа». Однако неизвестные «хулиганы» сломали памятник. На восстановленном обелиске надпись сделали по-русски. Фраза «верная дочь своего народа» была опущена.
Если верно то, что есть бессмертные люди, то Лия Лурье – одна из них. Ее тело лежит под плитой на Преображенском кладбище в Ленинграде. А ее серые глаза улыбаются нам, тем, кому посчастливилось знать ее: «Если не ты для себя – кто для тебя? Но если ты только для себя – зачем ты?»
7
Я вылетел с работы в милиции и приземлился в мастерской по ремонту холодильников. Руки, привыкшие к вечной ручке, учились держать плоскогубцы и гаечный ключ. В 28 лет приходилось начинать сначала. Но это было время, когда я не только терял, но и находил.
Знакомый врач Борис Аронович Мархасев предложил нам с Соломоном встретить майские праздники 1961 года в обществе племянниц его жены на Васильевском Острове. Мы внесли свой пай в складчину и вечером 30 апреля отправились с несколькими приятелями по указанному адресу. Через некоторое время после нас к хозяйкам пришли их подруги Ира, Фира, Слава и Элла. Говорят, что если все сразу же замечают твою скромность, значит скромность – именно то, чего тебе не хватает. Элла держала себя не подчеркнуто скромно, что можно неплохо отработать перед зеркалом, а естественно скромно. Кроме того, она была очень привлекательна даже на фоне своих подружек, которые тоже не были уродливы. В общем, я, наверное, постарался бы оказаться поближе к ней за столом, но не тут-то было.
Для того чтобы парни и девушки сидели вперемежку, Ира разработала специальный ритуал. Она разрезала несколько журнальных картинок пополам. Одни, половинки тянули парни, другие – девушки. Две половинки садились за стол рядом. Рядом с Эллой оказался Гриша Вертлиб – фортуна подставила мне ножку первый раз. После ужина я сказал Грише: «Вижу, что твоя соседка тебе по вкусу. Начинай ухаживать, а если у тебя не выгорит, тогда попробую я».
– Давай сперва ты, а потом я, – предложил Гриша, и счет в моем поединке с фортуной стал 1:1.
После вечера я пошел провожать Эллу домой. Разговор, естественно, быстро перескочил на еврейскую тему. Я сказал ей, что на самом деле я не Гриша, а Гиля, и не комсомолец, а сионист, и почему-то добавил, что моя будущая жена должна будет уехать со мной в Израиль. А она почему-то спросила:
– А как будет отчество ваших детей? У вас такое странное имя.
Когда мы прощались, я поинтересовался, свободна ли она в понедельник. Она ответила, что занята. Поколебавшись немного, я спросил, свободна ли она во вторник. Она ответила, что занята. Сильно поколебавшись, я все же спросил ее, как насчет среды. Оказалось, что в среду она занята тоже. Я попрощался и ушел. Фортуна снова повела против меня в счете 2:1.
В свои двадцать один год, не имея диплома, Элла работала инженером на военном заводе. Я, в свои двадцать восемь, имея диплом, был учеником механика в ремонтной мастерской.
Конечно, другая на ее месте сказала бы: «Вы знаете, именно в среду я должна помочь маме со стиркой, а в четверг вечером можно встретиться». Но не она.
Эта встреча могла бы стать последней, если бы через несколько недель, перебирая свои бумаги, я случайно не наткнулся на те самые три тетради с переводом «Восстания в Варшавском гетто», которые обещал дать ей почитать. К счастью, у меня был ее рабочий телефон, я позвонил и мы назначили свидание вечером на стрелке Васильевского Острова. Счет в игре с фортуной снова выравнялся, но ненадолго.
Я пришел к Дворцовому Мосту за несколько минут до условленного времени. Эти минуты прошли, часы продолжали идти – Эллы не было. Был какой-то праздник, кажется, день основания Ленинграда. Кругом ликовали сотни людей, а я грустил все больше и больше. Взобрался на одну из Растральных Колонн, чтобы что-нибудь увидеть в этой толпе. Напрасно. Позднее оказалось, что Элла все же приходила. И даже вовремя. И даже к мосту. Только не к Дворцовому, а к мосту Лейтенанта Шмидта. Победу в этом матче с фортуной я одержал ровно через год после нашей первой встречи – 30 апреля 1962 года. Гуляли свадьбу. Элла Бекман стала Эллой Бутман. А потом, когда я вернул себе паспортное имя, то же сделала и она. Гилель и Ева.
Мне не часто везло в жизни. Ева была моим везением. А ей было тяжело. И тяжкий быт свалился на нее в первый же день: со свадьбы каждый из нас поехал к себе домой – негде было жить, а в комнате, которую мы сняли, еще не закончился ремонт.
Жить в коммунальной квартире с восемью другими семьями непросто. Но нашим главным горем был заочный Политехнический институт, в котором мы учились вечерами, работая днем. К голубой мечте об Израиле прибавилась серая мечта «об выспаться». Я засыпал в трамваях, на лекциях, на ходу, особенно когда родилась Лилешка. Плохо соображал. Ева тянула за двоих. Кое-как она перетаскивала меня с курса на курс, притормаживая, чтобы не отрываться.
Хотя я и вынужден был поступить в технический вуз, но оставался человеком гуманитарным. Начертательная геометрия стала для меня непреодолимой. Даже соединить две точки прямой всегда казалось мне; нелегким делом, а уж начертить, как пересекаются в пространстве сложные геометрические фигуры, представлялось мне священнодействием. Ева, занимавшаяся на заводе конструированием нестандартного оборудования, хрипла, стараясь растолковать мне, какие грани должны быть видны на чертеже, какие – нет. В отчаянии бросала карандаш. Но экзамен – не телеграфный столб. Его нельзя обойти, его надо сдать.
Преподаватель «начерталки» Марьяновский, тоже семит, симпатизирует нам с Евой. Во время экзамена он отворачивается и упорно не видит, как Ева чертит и растолковывает мне чертеж. Это уже наш второй заход. Первый раз я не смог объяснить ему то, что было очень красиво начерчено на моем листе. Пришлось уйти. Ева тоже сдала билет – сказала, что не подготовилась. Если завалю и сегодня – дело швах.
Марьяновский рассеянно слушает мой ответ, смотрит то на меня, то на Еву. На полуслове обрывает меня:
– Ладно, молодой человек, подождите-ка за дверью. Зачетку оставьте здесь.
Жду долго. Наконец, появляется Ева с двумя зачетками в руках. Заглядываю в свою – тройка. У Евы – тоже тройка.
– Ты знаешь, дождался он, когда я осталась одна. Ответила ему свой билет. Хорошо ответила. А он и говорит мне: «К сожалению, ваш муж начертательную геометрию не знает, и знать не будет. И если я просто поставлю ему удовлетворительную оценку, это будет нечестно. Давайте, я прибавлю его единицу к вашей пятерке и разделю поровну. Согласны? – Ева вся лучилась радостью.
Сдал сопромат – можешь жениться, говорят студенты. Мы «сдали» начерталку. Можно было пойти в «лягушатник» поесть мороженого.
Летом 1969 года мы с Евой стояли за соседними досками, защищая дипломные проекты. Благодаря ей мы смогли закончить шестилетний курс за восемь лет, в то время как в среднем его кончают за одиннадцать. И, может быть, даже сегодня, через восемнадцать лет после нашего поступления, какой-нибудь бедолага из наших бывших соучеников, кряхтя, взбирается по знакомой каменной лестнице.
Практически Ева дважды закончила институт – за себя и за меня. И еще успела родить нашу Лилешку.
– Как будет отчество ваших детей? У вас такое странное имя… – спросила меня Элла Бекман во время нашей первой встречи. В метрике моей дочери записали «Гилевна». Нашей общей дочери.
