Гилель Бутман - Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой
Оказывается, звенья еврейской истории не только уводили в прошлое. Новые звенья нашей истории ковались в наши дни на Ближнем Востоке. И впервые за две тысячи лет мы сами были кузнецами. Я испытывал взволнованность прозелита. Все свободное время я пропадал в Публичной библиотеке на Фонтанке. Тогда еще можно было брать английский «Таймс» и, не умея читать, я часами разглядывал фотографии бородатых израильских солдат, рисующих что-то прутиками на песке Синайской пустыни.
1956 год был богат событиями. Советские танки стояли на перекрестках Будапешта, солдаты из Узбекистана ходили по набережным Дуная и интересовались, не Суэцкий ли это канал. Бурлила Польша, и Гомулка после тюрьмы попал в кресло Первого Секретаря партии. Везде по периметру Российской империи сталинские сатрапы менялись на хрущевских. Страны, голос которых был простым эхом голоса Москвы, с шумом просыпались. В отличие от советского диссидентства, которое возникло и стало набирать силы в период после сталинского разброда, диссиденты других государств блока испытывали кроме политического гнета также национальный гнет. Тем решительнее они действовали.
Восстание в Венгрии разбередило совесть у многих в СССР. Возникали кружки и группы тех, кто считал, что надо что-то делать здесь, в России, что никакие восстания на окраинах империи не помогут, если не подточить способность империи подавлять. В этих группах было много евреев. Снова, как в 1917-м, они горели желанием навести порядок в доме, где были постояльцами, вымести грязь, произвести ремонт, сделать счастливыми всех жильцов.
Я стоял на развилке. Впереди было две дороги: сионизм и либерально-демократическое диссидентское движение. Встреча с Лией Лурье помогла мне найти мой путь. Путь, которым я пошел.
6
Проснувшийся во мне еврей не только по паспорту, но и по духу искал единомышленников, но вокруг было пусто. В Публичной библиотеке молодежи я не встречал. Там сидели пенсионеры, говорившие между собой на идиш. Они вежливо ускользали от моих попыток заговорить с ними об Израиле. Но на ловца и зверь бежит, и осенью 1958 года я нашел, наконец, то, что искал.
Это произошло в праздник Симхат Тора во дворе Ленинградской синагоги. В этот праздник, единственный раз в году, во дворе синагоги собирались по традиции десятки парней и девушек людей посмотреть и себя показать. Многие, живя в нееврейском окружении, видели для себя шанс познакомиться и выйти замуж или жениться. От сионизма молодежь была еще далека, даже хору во дворе синагоги еще не танцевали – просто теснились в проходах, слушали канторов, Дышали еврейским воздухом. С каждым годом их приходило все больше, пока власти не забеспокоились. В синагогу стали посылать милицейских дружинников с красными повязками и дружинников райкома партии – с синими. Лермонтовский проспект перекрывался, и пустые «черные вороны» стояли у ворот синагоги в ожидании добычи. Во дворе гремел милицейский громкоговоритель: «Граждане евреи, имейте совесть, вы мешаете детям спать. Больные дети… Пожалейте их… Разойдитесь». Действительно, один флигель синагоги в свое время отобрали и устроили там детскую больницу. Теперь был хороший предлог наполнять «шмуликами и шлемиками» черные вороны и отвозить их в отделения милиции. Двор кишел агентами, которые переписывали студентов. Потом им устраивали «бледную жизнь»: выгоняли из комсомола (ибо «религия несовместима с пребыванием в комсомоле») и из института («за аморальное поведение»). Для КГБ день Симхат Тора был днем пиковых нагрузок. Однажды я встретил во дворе Леньку Грошева, который учился вместе со мной в Юридическом институте. Увидев меня, он быстренько «смылся»: я знал, что после окончания института он работал в следственном аппарате КГБ и был уже в звании майора.
Но чем энергичнее милиция «участвовала» в праздновании Симхат Тора, чем больше возникало потасовок в синагогальном дворе, тем больше он притягивал внутренне непокоренных, с просыпающейся национальной гордостью. К концу шестидесятых этот праздник стал мощным фестивалем национального единства и сплоченности.
Тогда, в день Симхат Тора 1958-го, двор синагоги был полупустым. Кучка молодежи толпилась возле малой хасидской синагоги. Я подошел поближе. В центре стояла женщина лет пятидесяти с маленьким мальчиком и рассказывала про Израиль. Время от времени она по привычке поправляла очки. Рассказывая, она ссылалась на письма дяди из Израиля. Для меня это было чертовски интересно: Израиль превращался из мифической страны на другом континенте в страну, где живут живые люди, такие же, как мы, например, дядя этой женщины. Я решил непременно познакомиться с ней. Но чем больше я возле нее крутился, тем подозрительнее она на меня смотрела. Наконец прервав свой рассказ, она попрощалась, взяла мальчика за руку и выскользнула из синагогального двора. Она почти бежала. Оглядывалась, находила меня глазами и прибавляла шагу. Возле Никольской церкви я все же нагнал ее. Мне был понятен ее страх – сталинские времена были еще слишком свежи в памяти и, по-видимому, она хлебнула горюшка. Но выхода у меня не было.
– Послушайте, не знаю, к сожалению, как Вас зовут, я давно мечтал познакомиться с такой, как Вы. Вы даже не можете представить, как мне это важно…
– Молодой человек, отстаньте от меня, иначе я позову милицию…
– Но для меня встреча с вами…
– Прекратите меня преследовать… Саша, что он хочет от меня…? Что я ему такого сделала…
И она снова потешно провела пальцами по губам, поправила на носу очки. Я рассмеялся и это слегка растопило лед недоверия.
Нелегко мне было познакомиться с Розой Давыдовной Эпштейн, но, когда мы расставались, я уносил с собой ее адрес и телефон. И я знал, что адрес не липовый, так как проводил ее до самой квартиры и видел, как она открывала дверь ключом.
А через две недели она ввела меня в дом Лии Лурье. И я сразу же притащил за собой Соломона. Мы вошли в этот дом сионистами на эмоциональном уровне, а вышли сознательными, знающими, чего мы хотим и с чего начинается Родина.
Лия Лурье родилась в 1912 году в семье рижского врача. Тон в доме задавала красавица Эжени Лурье, мать Лии. Она поставила дом на западно-европейский манер, здесь читали и говорили по-немецки и по-французски, выезжали с друзьями на верховые прогулки. Желая оставаться стройной и привлекательной и во время беременности, Эжени туго перетягивала себя корсетом. Когда маленькая Лиля, как ее звали в доме, подросла, выяснилось, что она не может самостоятельно ходить и что-либо делать руками – стопы ног и кисти рук были вывернуты и скрючены. Несмотря на это, Лия была полна неуемной энергии, озорства, любознательности. Ее жизнерадостности и оптимизму могли бы позавидовать люди, которые не были калеками от рождения. Ее увлечения менялись, но всегда были искренни и глубоки.
Перед началом войны в Ленинграде остро конкурировали между собой поклонницы замечательных русских певцов Лемешева и Печковского. Печковистки устраивали обструкции Лемешеву. Их соперницы, полные боевого задора, придумывали контргадость и срывали концерты Печковского. Во главе партии печковисток стояла Лия Лурье, которая сама неплохо пела – в фонотеке Ленинградского радио хранятся напетые ею на радио песенки для детей.
Война и Катастрофа вместе с послевоенной антисемитской действительностью глубоко потрясли Лию и сделали ее сионисткой. В 1949 году ее и отца арестовали в один день. Сэндэра Лурье увели. Лию Лурье унесли на носилках. Отец горячо любил свою «маленькую Лилю». Он понимал, что для дочери арест – верная смерть: даже здоровые мужчины часто не выносили тогда следствия и тюрем. Без Лили он не хотел жить. И он не вернулся.
А Лия вернулась. И так же красиво было ее лицо. И так же лучились ее внимательные серые глаза. Только в углах глаз появились морщинки, а в коротко остриженных рыжеватых волосах – седые пряди.
Такой мы с Соломоном увидели ее впервые глубокой осенью 1958 года. Такой она ушла от нас в январе 1960 года. Этот год наполнил глубоким смыслом нашу жизнь. Мы нашли то, что искали – единомышленников. Позывные израильского радио стали нашими жизненными позывными. Песни в исполнении Яффы Яркони и Шошаны Дамари жили в нас. И каждый новый киббуц в Иерусалимском коридоре был нашей победой. Бесконечные разговоры об Израиле сделали его ближе и осязаемее. Лия мечтала учить детей йеменских евреев, которых она очень любила за трудолюбие и преданность стране. Среди ее постоянных гостей были люди, готовые уехать в Израиль в любой момент. Я почувствовал, что и у меня начала вызревать мечта, которая в будущем захватила меня целиком.
Лия ушла от нас, успев дать мне и Соломону восемь уроков иврита, которому она самостоятельно выучилась по радио. Она давала уроки иврита не только нам. Ни с кого она не брала денег, хотя преподавание языков было единственным источником существования для нее и старой матери. Девятый урок она дать не успела.
