Игорь Лощилов - Несокрушимые
— Дядь, а дядь, дозволь пальнуть.
Одолел всё-таки.
— На, держи, — протянул пушкарь прут с тлеющим фитилём. Оська приложил его к затравке, пушка выстрелила, попала в стоявшую напротив тарасу и завалила её. Надо же, целый день ядра мимо летали, а тут сразу в цель — воистину везёт новичкам. Слабевший ответный огонь позволил и другим пушкарям стрелять метче, что способствовало усилению паники и всеобщего бегства.
О приступных снарядах уже никто не помышлял, все они остались на месте. Охваченные восторгом победы защитники хотели выйти за стены, чтобы разрушить оставленное, но, поразмыслив, решили отложить до утра, а пока позаботиться о раненых и павших.
В лавре гремел благодарственный молебен.
С утра начали сбиваться ватажки, чтобы обойти место вчерашней битвы и притащить приступные снаряды. С наступлением холодов в крепости стала ощущаться нехватка дров, их заготовка происходила в ближних рощах, что грозило немалой опасностью из-за часто устраиваемых засад. Здесь же, прямо на виду оказалось столько дерева, что грех не воспользоваться любезностью врага. Оська сам бы с удовольствием присоединился к кому-либо, уж очень хотелось посмотреть на результаты своей пушечной работы, да не мог: следовало помочь похоронить соседку, как-никак всё последнее время пришлось жить бок о бок. Была ещё одна мысль: увидеть Марфу.
Всех павших в бою хоронили как воинов, сложивших головы на поле брани. Их положили рядком, заполнив всё пространство между Троицким и Успенским соборами. Гузке вышло лежать возле иноков; соседство, похоже, её удовлетворило: на лице застыли спокойствие и благодать. Оська постоял, прочитал заупокойную и каким-то чутьём уловил появление Марфы. Она опустилась у изголовья и зарыдала. Оська всей душой разделял её печаль и сострадал — ещё бы, за неполный месяц лишиться дома, отца и матери! Он подошёл, не зная, как утешить, помялся и сказал:
— Тама это, вещи её...
Марфа посмотрела тёмным взглядом и выдохнула:
— Не уберёг маманьку... — и с ненавистью бросила: — Уйди с глаз долой.
Оська потоптался и подумал: не в себе девка. Пошёл к больничному корпусу, чтобы навестить брата.
ДАЙ СИЛЫ, ГОСПОДИ...
Данила быстро поправлялся, уже ходил сам, без помощи, хотя бок ещё болел и рука поднималась с трудом. Помогли снадобья Корнилия, но более всего — уход и забота Марфы. Данила это понимал, но воспринимал как должное: они же теперь вроде мужа с женой, им положено друг о дружке заботиться. Переживая новые для себя ощущения, нетерпеливо ища удобных случаев для близости и не встречая в том особых затруднений, он не переставал думать о Ксении. Постепенно мысли его становились всё более бесстыдными, иногда даже представлял, что это она вместо Марфы разделяет с ним ложе, со всякими большими и малыми подробностями. Сперва стыдился таких помышлений, гнал их от себя, потом свыкся и стал оправдываться: в чём грех-то? Мы с Марфой, чай, невенчанные, а насчёт неровни с Ксенией надо посмотреть. Была она когда-то царевной, потом с расстригой путалась, и всё своё царское звание в распыл пустила. Я — монастырский сотник, повыше расстриги буду и его жёнки, стало быть, неча бедным прикидываться. И начал он искать тоже удобного случая, но уже совсем другого. Ныне случай как раз представился.
Ксения совершала обход больных, делала она это без прислуги, на что имелись свои причины. Живя в лавре и ежедневно навещая родные могилы, Ксения вспоминала о прошлой счастливой жизни в московском дворце. Ей являлась милая матушка, обычно тихая и молчаливая на людях, которая, однако, грозной орлицей вылетела навстречу выродку Рубцу-Мосальскому, пришедшему убить царскую семью, и заслонила её собою. Вспоминался, пожалуй, ещё чаще государь-батюшка, мудрый и справедливый, окружённый почтительным поклонением. Несмотря на отягчённость державными заботами, он всегда находил для неё время, умел одним словом утешить и развеять девичьи заботы. А братец Феденька? Чище и добродетельнее юнца трудно было сыскать, его-то за что? Увы, чудный, солнечный мир рухнул в одночасье из-за гнусного Гришки Отрепьева. Он лишил Ксению семьи, растлил девичество, обрёк на вечный позор и страдания. О, как дорого заплатила бы она, чтобы своей рукой вонзить нож в это чёрное и злобное сердце! Ксения часто вспоминала его, пьяного, бесстыдно нагого, ненасытно терзающего её тело, и со злорадной мстительностью представляла, как она будет наносить удары по знакомым местам и как завопит это ничтожество, охочее до страданий других, но само, не терпящее боли и стенающее от маленькой царапины. С каждым новым представлением такие картины становились всё ярче и зримее, обрастали подробностями; они стали приходить среди ночи, вклинивались между повседневными делами. В смерть Гришки Отрепьева ей не верилось, вернее, не хотелось верить, что она произошла слишком просто, без её участия. Поэтому его воскрешение считала благодатью, открывающей возможность для мщения, только об этом были все мысли и никакими молениями нельзя было их прогнать.
Ксения обратилась к Иоасафу. Старец огорчился: «Твоя душа помрачена злобой, молись и уповай, дочь моя, Господь поможет исцелиться». Ну что можно было ожидать от этого святого и по-детски чистого человека? Ксения попыталась внять совету, она молилась и просила, чтобы наступил мир в её душе, но, сама не ведая когда, опять склонялась к старому: «Дай силы, Господи, отомстить самозваному царю и прирождённому злодею, именующему себя Димитрием, ниспошли на него своего небесного мстителя, и за то вечной Твоей прислужницей стану». Пошла Ксения за помощью к другому старцу, Корнилию; тот терпеливо выслушал её и сказал: «Злоба так глубоко вселилась в твоё сердце, что уже не изгонится простой молитвою, её можно вытеснить только добротой». Тогда и стала она ходить в больничный корпус для ухода за страждущими. Преодолевая ужас перед человеческой болью, пересиливая отвращение от гниющей и смердящей плоти, она стойко несла свой добровольный крест, не препоручая его никому другому. Нет, месть её не исчезла, просто потеснилась каждодневными заботами о ближних. Днём они не позволяли думать о своём, а ночью не оставалось ей места в уязвлённом увиденными страданиями мозгу.
Она приблизилась к раненому сотнику. Этот красивый молодец, видать, парень не промах, кружит головы девицам, одна вкруг него так и порхает. Ксения с улыбкой вспомнила Марфу и её неотрывное бдение возле раненого, с такой заботой можно и мёртвого поднять, немудрено, что сотник так быстро возвращается к жизни. Она намеревалась пройти мимо, но тут Данила издал громкий стон. Ксения подошла, потрогала голову и чуть не вскрикнула от боли — с такой силой сжал притворщик её руку, потом притянул и поцеловал в губы.
— Как смеешь, смерд? — возмутилась Ксения.
Данила жарко заговорил:
— Не сердись, царевна! Денно и нощно помышляю о тебе и сдержаться никак не мог, без этого ни за что бы не поднялся. Я весь в твоей воле, прикажи, что хочешь, всё сделаю!
И тут внезапная мысли пронзила Ксению: вдруг это и есть тот самый небесный посланник, о котором столько молилось? Сдержала готовые уже сорваться бранные слова и с интересом спросила:
— Верно говоришь али бахвалишься?
Данила пал на колени и перекрестился:
— Вот те крест, жизни не пожалею, чтобы исполнить твоё хотение!
Ксения горько вздохнула:
— Слышал про мою обиду от подлого Вора?
— Слышал, царевна! — радостно воскликнул Данила. Он не смог сдержать ликования, Ксения не осердилась, не прогнала, но спокойно говорила с ним. Неужели его мечты и желания сбудутся?
На прекрасное лицо Ксении набежала тень, очи вспыхнули яростным огнём, сквозь сжатые зубы вырвалось лишь одно слово:
— Отмсти! — Оно прозвучало как хлёсткий удар, и Данила отшатнулся. — Отмсти за отца, за мать, за брата, за меня! Убей выродка, если он воскрес, принеси его голову и получишь всё, что захочешь.
Убить Тушинского вора, самозваного царя, окружённого сотнями охранников, то дело не шутейное, но влюблённому, известно, море по колено.
— Сделаю, царевна! — выкрикнул Данила без раздумий.
— Клянись! — Ксения поднесла к его губам наперсный крест.
— Клянусь! — как эхо отозвался Данила и прильнул к кресту.
— А это тебе задаток, — она наклонилась и поцеловала его. Оторвалась и чуть слышно прошептала: «Господи, прости меня грешную», но Данила ничего не слышал, на губах горел жаркий поцелуй, в голове стоял дурман. Счастливее его не было человека в эту минуту, так бы вот и прожить оставшиеся дни, не открывая глаз.
— Что же ты делаешь, братка?
Он услышал дрожащий голос Оськи, стоявшего на том самом месте, где только что была Ксения.
— Что же ты делаешь, братка, — повторил Оська с полными слёз глазами, — а как же Марфа?
— Уйди, гад! — злобно выкрикнул Данила и ткнул его в лицо. Ткнул не очень сильно, но у Оськи пошла кровь из носа. Он не обратил на это внимания, такое отчаяние выражала вся его фигура.
