Томас Фланаган - Год французов
Но визит Купера не давал ему покоя даже вечером за ужином. Джон припоздал, подсел к столу, не переменив костюма для верховой езды, ворот рубашки расстегнут, светлые прямые волосы упали на лоб.
— При отце, — заговорил он, разложив салфетку, — таких, как Купер, никогда к нам не приглашали.
Старший брат, поглощенный супом, поднял глаза.
— В этом ты заблуждаешься. Отец умел многое предвидеть и предугадать, нам с тобой до него далеко. Еще юнцом, пока жил в Ирландии, он научился держать ухо востро с такими людьми. Сила тогда была на их стороне. Сейчас жить немного полегче.
— Так только кажется, — вздохнул Джон.
— В Килкуммине объявились Избранники. И поскольку я тоже помещик, спасибо Куперу, что предупредил.
— Избранники? — испуганно переспросил Джон. — А он не ошибся?
— Исключено. Он принес мне их письмо. Написано, как всегда, цветисто, хотя на этот раз стиль получше. Они, конечно… — Он выждал, пока лакей Хогерти подал Джону суп и удалился, и лишь потом продолжил: —…они, конечно, не бунтари, ты напрасно испугался.
Джон промолчал, взял ложку, помешал суп.
— Я был у Малкольма Эллиота, — сказал он, — та великолепная гнедая ожеребилась. Малыш — чудо!
— Надеюсь, и господин Эллиот и его супруга здоровы? Госпожа Эллиот тоже чудо в своем роде, мне она очень симпатична.
— Она здорова, — коротко ответил Джон.
— А вы с Эллиотом, конечно, часами напролет толковали о политике?
Джон положил на стол ложку и в упор посмотрел на брата.
— Да, толковали. Мы с ним часто говорим о политике.
— Тяжкие для него настали времена, — заметил старший брат. — Вожди его организации за решеткой в Дублине. Восстание подавлено.
— Тише, нас могут услышать. — Джон бросил взгляд на закрытую дверь.
— Ну, здесь-то ты в полной безопасности. Да и усадьба Эллиота, его Ров, оградит надежно. А вот в прочих местах ты правильно делаешь, что не болтаешь лишнего. Сейчас не самое подходящее время для подстрекательства. Вино, по-моему, теряет букет. Тебе не кажется?
— Нет, — бросил Джон. — Но если ты думаешь, что это подстрекательство, значит, тебе, Джордж, на все наплевать.
— Что я думаю, к делу не относится, только это отвратительное беззаконие.
Больше они не проронили ни слова, пока Хогерти и неопрятная служанка обносили их блюдами.
— Я не хочу совать нос в чужие дела, — вновь заговорил Джордж. — Ты год проучился в Дублине. Возможно, там ты примкнул к Объединенным ирландцам, возможно, и Малкольм Эллиот тоже. Но как брат я рад, что сейчас ты здесь, в Мейо, за много миль от бунтарей.
— Я знаю, что к идеалам общества ты никогда большой любви не питал, — сказал Джон.
— Ну почему же? Питаю, и очень большую. — Джордж Мур положил нож на стол. — И когда только в этой стране научатся жарить мясо?! Лучшую в Европе говядину умудряются превратить в угли. Впрочем, в Ирландии обращать в угли и пепелище исстари умеют не только говядину…
— Невелика твоя любовь, если ты Объединенных ирландцев даже всерьез не принимаешь.
— Встречались мне их вожаки: и Том Эммет, и Мак-Невин. И во Франции знавал я им подобных год-два после революции. Все они ратуют за свободу, равенство. Что ж, благородные, восхитительные слова. Только кончается все кровавой резней.
— Не обязательно.
— Так явствует из истории.
— Во все времена борьба за свободу родины считалась делом самым благородным, — возразил Джон. — И в истории этой страны впервые католики и протестанты объединились ради общего дела.
— Кучка дублинских стряпчих да адвокатов-недоучек и несколько католиков: врачей и купцов — вот и все Объединенные ирландцы. Вспыхнуло восстание, и они не сумели его направить. Ты что же, полагаешь, что уэксфордские крестьяне читают Тома Пейна?[12] Просто бедняки поднялись против богачей, католики схватились с протестантами и назвались Гэльской армией.
— Если жаждешь свободы, не обязательно читать Тома Пейна, — возразил Джон.
— Великолепный довод. Только обращай его не ко мне, а к своим друзьям. Это они спят и видят республику в Ирландии, а крестьяне, которые ради них идут на смерть, мечтают совсем о другом. И на тиранию они отвечают жестокостью и варварством. Не знают твои друзья-чиновники в Дублине ирландское крестьянство. И вряд ли с кем из них говорил Уолф Тон. И подступиться бы, наверное, не мог.
— Но тирания есть, и ты это признаешь.
— Еще бы не признавать! — Джордж раздраженно оттолкнул тарелку. — Помещики в Ирландии в большинстве своем дикари и глупцы, а это сочетание самое страшное. Такие, как Купер, невыносимы. Даже Деннис Браун…
— На что ж надеяться стране, где нет…
— Увы, Джон. Нашу плавучую тюрьму и страной-то не назовешь. Ты побывал и во Франции, и в Англии, и в Испании, знаешь, что там за народ. Франция хоть и не оправилась еще полностью от потрясений, но народ остался единым. В Ирландии же такого единства никогда не было. И сейчас не может быть. Слишком долго мы терзали друг друга, слишком далеко зашли.
Джон рассмеялся.
— Господи, если уж Ирландия для тебя такая сложная, как же ты думаешь написать историю Французской революции?
— Очень просто, — ответил Джордж. — Революция во Франции лишь важное единичное событие, потрясшее страну и переменившее течение жизни. А описывать историю Ирландии мне не по плечу.
— Наши революционеры почти все за решеткой. Случись мне тогда быть в Дублине, и меня бы эта участь не миновала.
— Уолф Тон ведь на свободе, — возразил Джордж. — Все еще во Франции, плетет интриги. От души желаю ему познать все прелести Директории. Пусть воочию убедится, что отъявленные головорезы есть не только в Ирландии.
— А я желаю ему успеха, — тихо промолвил Джон.
Джордж проницательно посмотрел на него и чуть улыбнулся.
— Ты, похоже, не внял ни единому моему слову.
— Ни одному, — признал Джон. — Какой в них толк? Я лучше знаю, что нужно стране.
— Вот и Купер тоже, — подхватил Джордж. — Мне бы вашу уверенность.
Когда подали фрукты, братья уже беседовали о другом. Джон, не отрываясь, смотрел, как Джордж острым серебряным ножом чистил яблоко: из-под длинных сноровистых пальцев выползали ровные красные завитки.
— На днях, вероятно, поеду в Балликасл, проведаю Трейси.
— Весьма похвально, — отозвался старший брат. — Дочка у него красавица, и умом удалась, и характером бойка. Как раз тебе под стать.
— Но ведь Томас Трейси отнюдь не богач, разве тебя это не волнует?
— Меня это не касается, и я рад, что это не волнует и тебя. Но очень советую, не поверяй Томасу Трейси своих политических взглядов — дело опасное. Семья исстари католическая, и по сей день они мечтают об отмщении. Старик, бедняга, все ждет, что возродится династия Стюартов.
— Элен не такая, — возразил Джон, — ей близки мои взгляды.
— Значит, любит она тебя, — заключил Джордж. — Женщины, слава богу, политикой не занимаются. Да и ты рассуди здраво: зачем с девушкой о политике говорить. Раз и сам я в Лондоне так же себя повел, разругались мы тогда в пух и прах. Правда, тем приятнее было мириться. Думаю, даже, что она знала, как все обернется, потому и скандал устроила. Женщины очень хитры.
— А Джудит Эллиот? — спросил Джон. — Она ведь искренне любит родину!
— Это дело другое. Миссис Эллиот англичанка, а англичане зачастую, поселившись в Ирландии, становятся ее горячими патриотами. Может, даже климат на это влияет. Миссис Эллиот очень романтична, и в этом ее немалая прелесть. Они с Элен Трейси очень разные. Я бы все-таки, как патриот нашей семьи, предпочел Элен.
— Но ты же и сам считаешь, что миссис Эллиот привлекательная.
— Верно, привлекательная. И сердце у нее любящее, сомнений нет. Но она вскормлена на высоких чувствах, а такая пища не по мне. Хотя Эллиот с ней счастлив. И быть может, я не прав.
За беседой Джону вспомнилось раннее детство. Аликанте, воздух, напоенный ароматами, закат, красящий в пурпур крыши домов в долине, отец в замысловатом испанском костюме. Он часто рассказывал о родных краях, о загадочном Мейо, с которым связана была вся молодость, все воспоминания о родных. И вот теперь Джон с братом в Мейо, и нет покоя у них в душах, и причины на то у каждого свои.
КИЛЛАЛА, ИЮНЯ 20-Г0
Мак-Карти засмотрелся на танцующих. Долговязый, нескладный, он стоял рядом со скрипачом, прислонившись к стене. Он был в гостях у Донала Хенесси, дом у того едва ли не самый большой в Киллале, две просторные комнаты, в одной — настоящий камин. Мак-Карти все еще терзался оттого, что образ мысленный, преследующий уже несколько дней, — луна, освещающая равнину, — ускользал, не укладывался в образ стихотворный. Точно плод, зреющий в материнском чреве, образ этот ждал своего часа, сокрытый пеленой дождя.
