Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм
— Надо будет после завершения кампании наградить пруссака картонной шпагой с надписью «За глупость», — разрядил обстановку Дюрок, который тоже усомнился в промахе русского военного министра.
Багратион прекрасный тактик. Неужели он не увидит ловушки?
— Пусть Рапп объяснит офицерам возможный сюжет. Это поднимет их дух, — сказал Наполеон. — После разгрома надо будет заняться налаживанием гражданской администрации, и срочно! Такая обширная территория нуждается в крепких префектах, изворотливых мэрах и железной полиции.
Последние слова Бонапарт произнес, садясь в коляску, чтобы направиться к Ковно.
Бенкендорф в ту минуту входил в кабинет военного министра, где генерал Лавров излагал диспозицию неприятельских войск.
На скором привале, хоронясь в хлебах от внезапной и нежелательной встречи с французскими разъездами, шныряющими повсюду в поисках легкой добычи, Бенкендорф постоянно возвращался мыслями к давним дням юности, к горькому ощущению одиночества, которое преследовало его и в Барейте, и в пансионе аббата Николя, к коварному Беннигсену и его длинной боевой шпаге со стальным иссеченным эфесом, доставшейся ему, как он сам утверждал, от предков, служивших Карлу V, думал и о покойном императоре Павле — к нему относился не без страха, но искренне, стремясь заслужить благорасположение, вспоминал он и ветреный тревожный день, когда получил из жилистых рук флигель-адъютантский аксельбант. Затем мысль проваливалась еще глубже — к матери, с которой его почти насильно разлучили, к брату Константину, которого любил, к пахнущей парижскими дурманами актрисе Шевалье, даме темноватого происхождения, о которой было известно с точностью лишь то, что она любовница графа Кутайсова и супруга бежавшего из Франции актеришки — приятеля другого палача Лиона, тоже неудавшегося актера Колло д’Эрбуа. Он посылал на плаху несчастных даже быстрей Фуше и не менее злобно, чем Баррас и Фрерон в Тулоне и Марселе, Каррье в Нанте или Таллиен в Бордо. Последнего потом прославили как героя Термидора. Но мадам Шевалье при дворе русского императора ничем не напоминала буйных парижанок, с растопыренными неприлично ногами оседлывающих пушки.
Шевалье, когда никто их не мог увидеть, заигрывала с красивым быстрым офицериком, отлично гарцующим у дверцы императорской кареты. Взгляды Шевалье не укрылись от пристального внимания Марии Федоровны, и она выговаривала Бенкендорфу.
Только рука преданного Сурикова легким толчком сбросила его с заоблачных высот на землю.
На рассвете въехали в Волковыск, опустевший еще вчера. В придорожной корчме он узнал от испуганных грядущим нашествием мужиков, что князь Петр днем снялся со стоянки и двинулся по направлению к Минску. Утолив жажду кислым вином и расплатившись настоящими петербургскими ассигнациями за сопровождающих драгун и казаков, Бенкендорф, не теряя времени, скомандовал: «На конь! Рысью марш!» — и, вытянув не остывшего аргамака нагайкой, поспешил вслед, надеясь нагнать Багратиона или хотя бы Воронцова на первом привале. Он вез царский рескрипт, где впервые в истории России в подобных документах употреблялось слово «свобода», имеющее для каждого русского человека сакральный смысл. И мало того, это сладчайшее и притягательнейшее слово соседствовало с образом самого государя. Пусть народ древней Московии знает, за что прольет кровь.
«Воины! — восклицал государь. — Вы защищаете веру, отечество, свободу. Я — с вами. На зачинающего Бог!»
Свита для графа и графини Норд
Мать цесаревича Павла Петровича императрица Екатерина Алексеевна, давно получившая титул Великой, хорошо понимала и вдобавок на собственном опыте убедилась, что Россией должен управлять человек образованный, сведущий в разнообразных науках. Он должен также собственными глазами увидеть, как живут люди в других странах, и желательно не только в европейских. Екатерина всегда ощущала недостаточность своих знаний и старалась пополнить их, для чего и затеяла обширную переписку с энциклопедистами и заботилась об отечественных ученых, одновременно без счету приглашая в ущерб своим профессоров да академиков из-за рубежа. Однако путешествовала она мало. Мало видела собственными глазами. А русская поговорка — она была весьма охоча до русских поговорок, как всякая иностранка, — гласила: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Так родилась идея поездки сына за границы империи. Она придавала огромное — государственное — значение этому мероприятию и не поскупилась: выделила триста тысяч рублей, пообещав гофмейстеру Салтыкову и подполковнику Бенкендорфу накинуть в случае необходимости.
Потом императрица вызвала из Гатчины в Петергоф сына и спросила:
— Кого хочешь взять? Вижу, ты прейскурантом моим весьма недоволен. Кстати, почему сидишь в Гатчине, а не наслаждаешься Мариинталем? Говорят, Мариина Долина чудо как приятна.
Цесаревич стоял понурив голову, пропустив мимо ушей грубоватый намек. Присоединить к спутникам, назначенным матерью, он мечтал особо доверенных друзей, занимавших в сердце первейшие места. Куда он без Федора Вадковского?
— Ну что стих? Называй без боязни, что откажу.
С сыном императрица часто объяснялась по-русски, и он морщился от тяжелого ее выговора.
— Насколько позволите, ваше величество, расширить список?
Императрица улыбнулась, она становилась мягче, добрее, когда строптивый сын изъявлял покорность. Она еще любила это вечно раздраженное существо отчаявшейся болезненной любовью, с каждым годом, правда, открывая в нем презираемые отцовские черты. Нерешительность, подсвеченную упрямством. Сентиментальность, смешанную с самодурством. Изнеженность и боязливость, соседствующие с какой-то жилистой цепкостью и конвульсивной силой. Сын, например, отличный наездник, но коня избегал пускать вскачь. Внезапная робость сковывала его в самые неподходящие моменты при общении с девицами, хотя эротические причуды сына ей были хорошо известны. И не от Перекусихиной, а от самого Шешковского, который и в Гатчине, и в Павловске держал осведомителей среди обслуги — толковых и обученных. Рыцарские черты у цесаревича в одно мгновение сменялись деспотическими. Он иногда терзал близких, не задумываясь над последствиями. Честность доводил до крохоборства. Брата Христофора Бенкендорфа майора Ермолая сделал смотрителем Гатчинского замка только за то, что оный Ермолай, женатый на немке, был скуповат, утром, днем и вечером питался картофелем, а остальную пищу опять-таки сдабривал картофельными приправами. Дисциплина в гатчинском гарнизоне напоминала скорее деревянные колодки. Из-за расстегнутой пуговицы впадал в истерику, а часто и дрался. И вместе с тем многие к наследнику престола были искренне привязаны, особенно гвардейцы старших возрастов. Когда он бывал в полках, там к месту и не к месту слышалось:
— Умрем за тебя, цесаревич!
Среди высокопоставленных чинов он имел прочные связи и неподкупных поклонников. Императрица даже не заметила, как они образовались. Не могла взять в толк, чем сын привлек славного воина генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского. Однажды она прямо поинтересовалась:
— Ну что ты в нем нашел, граф Петр? Ведь он только щеки надувает, когда молчит. Привычка эта меня весьма бесит.
Победитель при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле взглянул на повелительницу исподлобья:
— Вашу, матушка, храбрую и мягкую, как воск, душу и отцовскую склонность к военной доблести, а также глубокое понимание строя и дисциплины.
Граф Петр в цесаревиче действительно встретил союзника при обсуждении различных военных тонкостей — как сочетать каре колонны и легкие батальоны, как обучать рассыпному строю, как уберечь солдат в атакующих порядках и прочее, никаким Минихам и Остерманам-Толстым нелюбопытное. Увлеченность Фридрихом II граф Петр не осуждал и воспринимал без комизма. Фридрих имел право на титул Великий, а вот ты, матушка, имеешь ли?
— Неужто? — удивилась императрица. — Какие качества обнаружил…
Но чем-то ей граф и на сей раз потрафил. Она, правда, и раньше ценила его не за одни триумфы. Граф Петр во время всяких кампаний показал себя отменным администратором и честным деликатным человеком. Потемкин ему уступал во многом. Ну и отправила она фаворита в Таврию к дикарям. Едва императрица почувствовала твердь под ногами, как назначила генерал-фельдмаршала президентом Малороссийской коллегии. Место, требующее тонкости характера. Между польской Сциллой и гайдамацкой Харибдой провести русский корабль — ой как нелегко! Но теперь за южные границы в Петербурге не беспокоились. Одно имя повелителя чудесного края внушало в сопредельных странах почтительное уважение, а уважение без страха не многого стоит.
