Павел Северный - Андрей Рублев
Игумен и епископ, получив благословение владыки, вышли из покоев.
После их ухода старец обратился к Сергию:
– Видел хитреца? Тверскому князю он во всем потакатель и помощник. Ужо навещу Тверь и отучу князя за спиной Руси с литовцами перемигиваться. На колени его перед церковью поставлю.
Митрополит и Сергий вышли в узкий коридор, пахнущий теплой смолой, и направились к опочивальне, дверь в покои перед ними растворил белокурый послушник. Темень здесь разгоняли три горящие лампады.
– Взгляни на лик Спасителя, отче.
Сергий подошел к киоту, и тут же его взгляд был прикован выражением глаз Христа. Заметив удивление Сергия, митрополит, улыбнувшись довольно, произнес:
– Вижу, приметил, что очи у Спасителя наши, такими же Русь глядит на свет Божий.
– Кто поновил образ?
– Да тот юноша, коего ты направил ума-разума набираться у Паисия. Твое благословение его рукой водило, когда возымел он желание по-нашему очи Христа написать.
– Радуюсь, что узрел в нем искру Божью. Как же он решился на такое деяние? Не сробел?
– Он, как я приметил, не робкий, только душой больно мирской.
– Сейчас-то где обретается?
– Повелел я ему опять в монастырь податься. Волю твою на то не порушил.
– Зимой возьму его к себе в Троицу.
– Не спеши. Пусть сам обретет путь к Господу.
– Смотрю и поверить боюсь: такими очи Христа Русь еще не видала.
– Увидит. Русь все по-иному видит. Не только страхом перед Господом живет, а заветной надеждой на его милость. Русь мнит Господа милостивым. И милость эта нужна ноне Руси. Родится от нее в наших людях сила богатырская, что поможет встретить грудью дьявольскую татарскую ярость.
Митрополит, взглянув на Сергия, предложил ему сесть, пояснив смущенно:
– У меня и самого в ногах силы в обрез. Моя старость настырная. Не поверишь. Всяко норовит меня на вечный покой отправить.
Спросил после паузы:
– Какая нужда привела тебя ко мне?
– Сны вещие – тому причина.
– Сны? – удивленно спросил старец. – Уж не подметная ли грамота приснилась?
– Про что грамота?
– Сейчас прочтешь.
Алексий подошел к аналою, из-под раскрытого Евангелия достал листок пергамента. Передав его Сергию, повелительно произнес:
– Прочти и позабудь!
Сергий, прочитав неразборчиво писанные строки, побледнел. Вернул грамоту старцу, а тот вновь положил ее под Евангелие.
– Да как же замыслилось такое?
– Замыслилось. Мамаю со мной тесно на Божьем свете. Тут важнее другое: по какой причине такое замыслилось именно в нынешний год?
– Неужли Мамай на разорение Руси замахнулся?
– Истину молвил! В этом причина его ненависти ко мне. Он ведает, что князь верит мне, и надеется, что без меня Дмитрию станет худо. Но невдомек татарину, что беда для Орды не во мне, а в слитности Руси удельной. Тебя спрашиваю, отче, веришь ли в вызволение Руси от ига?
– Верю!
– Оттого-то Мамаю и надо нас убить, надо Русь лишить молитвенников за ее покой.
– Поплывешь?
– Нет! Беречь себя стану, чтобы дольше молиться о силе Руси до того дня, когда, встав с глазу на глаз с врагом, отобьет у татар охоту на ее разорение. К чему мне перед Мамаем своим бесстрашием хвастаться? Живой я нужнее Руси. Уверовал, грешный, что Русь Великая обретет силу богатырскую, и крепка в этом наша вера с тобой, отче.
Замолчав, митрополит, стоя у раскрытого окна, долго слушал плеск дождя и заметил сокрушенно:
– На всю ночь разошелся…
4
После возвращения в монастырь Андрею сразу пришлось заняться работой, он помогал Паисию в написании иконы Спаса Нерукотворного, предназначенной для нового храма в монастыре на Белом озере. Икону заказали для храма в честь святого, имя которого носил именитый боярин Питиримов. Сам боярин и игумен монастыря привезли заказ, и прихватив с собой образец, по коему должна быть написана икона. Образец был списан с хранящейся в Новгороде иконы, почитаемой новгородцами как святыня.
В монастыре на Белом озере были иконы, написанные Паисием, поэтому игумен, которому нравилась его работа, убедил боярина-жертвователя передать заказ на икону именно в руки старого мастера. Однако тот упорно отказывался от заказа, ссылаясь на свою старость, правда, наиболее важной и даже, пожалуй, главной причиной отказа послужило то обстоятельство, что Паисий не любил писать копии.
Заказчики долго уговаривали Паисия, даже призвали на помощь игумена. Тот на разные лады увещевал Паисия, доказывал ему, что выполнение заказа наверняка принесет для обители пользу, так как боярин обещал в благодарность сделать богатый вклад. В конце концов Паисий согласился, но выговорил условие, что будет писать икону, не придерживаясь в точности цветов привезенного образца. Заказчики неохотно, но согласились с его условием, зная, что упрямого Паисия им все равно не переубедить.
Обрадованный возвращением Андрея, Паисий, дав юноше отдохнуть с дороги, отправил его на поиски в округе нужной для иконы доски. Андрей возвратился через восемь дней и привезенные им доски живописец признал годными.
Паисий лично наблюдал, как монастырский плотник готовил доску для иконы. Когда она была готова, старик с помощью Андрея по своему рецепту приготовил для нее левкас. Наконец старик показал Андрею образец, с которого им предстояло писать икону, при этом увеличив изображение. Паисий, однако, скрыл от Андрея, что добился согласия заказчиков на то, чтобы брать для иконы краски по своему усмотрению…
Шли дни. Паисий наносил на доску очертания лика Христа. Работа не ладилась. Старик стирал неудачные штрихи и линии. Андрей неотлучно находился около него, вдумчиво рассматривая привезенный новгородский образец. Андрею казалось, что Спас Нерукотворный, писанный изографом в Новгороде, был слишком скуп по краскам. Изограф при работе будто сдерживал красочную гамму, использовал сочетание двух цветов – оливкового и желтого. Андрей внимательно вглядывался в лицо Христа. Оно было написано в мягкой «сплавной» манере при помощи едва уловимых переходов от теней к свету.
Особую выразительность изограф придал большим глазам Христа, в которых Андрею виделась суровая отрешенность. Андрея поразило мастерство живописца, для большего впечатления допустившего при написании лица Спасителя небольшую асимметричность – по-разному изогнув на лике брови. Разглядывая образец, Андрей все время возвращался памятью к поновленной им самим иконе и думал о том, что новгородский изограф, сотворитель Спаса Нерукотворного, тоже наверняка видел перед собой какой-то византийский образец. Вечерами Паисий увлеченно рассказывал ученику о канонах новгородского иконописания и, говоря об образце заказчиков, утверждал, что он писан изографом, которому посчастливилось быть сотворителем росписи самой новгородской Нередицы. Старец, поучая Андрея, говорил, что тому обязательно надлежит самому повидать роспись Нередицы и запомнить увиденное навечно, так как эта роспись – великое чудо для очей всякого живописца.
Наставления Паисия о новгородском иконописании не проходили мимо сознания внимательного слушателя. Андрей и сам уже подмечал его особенности, видел, что каждый цвет у новгородцев играет сам по себе, но в то же время каждый усиливает другой во взаимном противостоянии. У московских мастеров цвета дополняют друг друга, и в их мерном согласовании таится их красота.
Дни шли. У Паисия все еще не ладилось с контуром иконы. Это доводило его до припадков удушья. Старец то увеличивал, то уменьшал на доске лик Христа, выискивая необходимую пропорцию. Волнения Паисия передавались Андрею, но он не решался предложить свою помощь, – престарелый мастер все принимал слишком близко к сердцу, и ученик не мог знать, как он воспримет его слова.
Андрей уже говорил Паисию, что ему не по душе скупая гамма красок на привезенном образце. Он обдумывал свое сочетание красок, ему казалось, что на иконе должен быть убран желтый цвет и заменен нежно-голубым, на фоне которого с иной силой выявится лик Христа.
На маленькой доске он написал икону такой, какой ее задумал, и, превозмогая трепет, наконец решился показать свою работу Паисию.
Зная осторожное, а вернее, отрицательное отношение старика к вольностям, которые он допускал в иконописании, Андрей не сомневался, что мастер отвергнет и эту его работу, но решил, что все же попросит Паисия объяснить, в чем причина неприятия.
Паисий, увидев Андреев образец, от удивления встал с лежанки и растерянно начал гладить лоб ладонью. Держа маленькую икону, он то удалял, то приближал ее к глазам, потом, переведя восхищенный взгляд на Андрея, тихо молвил:
– Стало быть, об едином с тобой думали?
– Неужли?
– Помолчи, слушая. Русь – студеная земля, и ей возле лика Христа голубец понятней, нежели пламень желтого цвета. Так и зачнем писать. Поутру завтра поможешь утвердить линии на доске. Понимай: ушла из моих глаз зоркость ясности. Состарился вовсе. – Старик вздохнул, а потом продолжил: – Эй, Андреюшко, ведь как ты опять все дельно удумал! Только так разумею, что голубец надобно еще прозрачней взять. Совсем в твой приплеск. Все тебе дозволю писать, но до очей Христовых не допущу. Потому понимаю, что ты пребываешь в великом заблуждении относительно написания очей на иконах. Понял? И за сказанное мною в сердце обиды не носи. Признаю твои краски, Андреюшко.
