Фаина Гримберг - Клеопатра
— Там, где я жила, когда была совсем маленькая, не говорили на вашем языке. Я и сама не знаю, что это такое я сказала. Сказалось. Сама не знаю...
Маргарита знала, что Ирас говорит правду и сама не знает объяснения своим словам...
От Ирас Маргарита выучилась кое-чему хорошему. Утрами Ирас делалась беспокойна, переворачивалась с боку на бок, привставала на коленях, откидывалась на жёсткую подушку, раздвигала согнутые в коленях ноги, совала длинненький указательный палец сначала в рот, потом — вниз, в ту спрятанную дырочку, где нижний передний вход в тело, а ещё есть задний, откуда выходят вонь и кал, а ещё есть ноздри и рот... Но это не та дырочка, через которую выливается из человеческого тела моча, это другая, женская дырочка... Геро вынула скользкий слизистый палец, сунула теперь в рот и сосала с выражением удовольствия и сосредоточенности на лице татуированном... Она и Маргарита целовались так, что Маргарита задыхалась. И обе начинали прерывисто смеяться тоненькими смешками и сучили голыми ножками. И тёрлись друг о дружку грудями, ещё только набухающими, твёрдо проклюнутыми... И уже почти взрослой девушкой Маргарита-Клеопатра вдруг ночью тосковала, не могла уснуть; и если рядом не было Ирас, приказывала позвать её. И они тёрлись друг о дружку, совали пальцы друг в дружку и также много целовались до задыхания и смеха...
Ещё Маргарита выучилась от Ирас, как можно делать хорошо себе самой. Надо было, лёжа на боку, сильно-сильно сжимать ноги, покамест внизу не потянет ноюще и как-то сладко... покамест не сделается внизу влажно-липко...
Чем старше становилась Маргарита, тем более понимала, что Ирас привязана к ней преданно, беспредельно, отчаянно... Даже Хармиана так не привязана к своей воспитаннице!.. И никто и никогда не будет так привязан к Маргарите-Клеопатре...
* * *
Маргарита всё вырастала и вырастала. Теперь учение занимало уже много места в её жизни. Учение заполняло день. Утром царевна полоскала рот чистой водой, в которую Хармиана собственноручно подмешивала очищающую рот соль. Голая царевна становилась босыми ступнями на дно медного таза. Ирас тщательно обливала её со всех сторон из кувшина с длинным носиком. Затем приходила очередь утреннего убора волос. Прекрасные чёрные прямые волосы Маргариты были густыми и длинными, но, к сожалению, жирными, что беспокоило её и Веронику. Каждые пять дней Хармиана мазала волосы своей питомицы квашеным молоком, затем мыла тёплой водой, втирала в кожу головы виноградный сок, снова тщательно полоскала длинные чёрные волосы Маргариты в тёплой воде... Хармиана же заплетала волосы царевны в семь длинных косичек, перевивала чёрное плетение жемчужными нитями, устраивая обычную египетскую девичью причёску. Первая трапеза царевны состояла из яичницы, салата-латука, небольшой свежеиспечённой лепёшки из ячменной муки и чашки хорошего самосского вина.
С возрастом Маргарита не утратила своего стремления к быстрому бегу. Впрочем, к садам Мусейона её доставляли в открытых деревянных расписных носилках. Но у входа в сады она приказывала чернокожим рабам, несущим носилки, остановиться, выскакивала на землю и стремительно неслась в дидаскалион, наслаждаясь быстрым бегом лёгких ног в сандалиях, ладно пригнанных, и наслаждаясь лёгким и уже сильным своим девичьим живым телом, бегущим, летящим в движении бега... Следом несли в носилках Хармиану. Ирас бежала вслед за царевной. Конечно, Ирас, худая и вёрткая, малорослая, легко могла бы обогнать свою госпожу, но никогда этого не делала...
Просторная улица, которую так и называли «Большим дромом», то есть «Большой Дорогой», вела к садам, окружившим Мусейон. Чудесно было бежать по этой и вправду большой дороге...
Мусейон — эту цитадель наук и всевозможных искусств, приют учёных, поэтов и всех их писаний начали устраивать при Птолемее Сотере. Руководил устроением Мусейона философ Деметрий Фалерский. За образец взял он пифагорейские братства с их поклонением музам — богиням-покровительницам чтения, танцев и счета... Птолемей Филадельф приказал устроить при Мусейоне всевозможные школы, обсерваторию, лаборатории для разного рода исследований и даже зал для препарирования и рассмотрения трупов с целью изучения тайн человеческого тела... Здесь же, при Мусейоне, устроены были и жилища для учёных и поэтов... «Курятник для приручённых каплунов!» — острили презрительно строгие республиканцы-римляне... Впрочем, как мы знаем, острили, разумеется, напрасно...
Но как было прекрасно взбегать к высоким мраморным колоннам, уходящим вверх, будто растущим вверх... И было хорошо идти, замедлив шаг, среди цветущих растений... Сады Мусейона представляли собой целый мир, скрытый за оградами каменными... Здесь возможно было идти в безлюдных и чудесных зарослях, ничего не опасаясь. Здесь стража скрывалась как-то совсем непонятно и хранила тебя, хранила... Здесь ты подымалась на холм и видела с холма зелёного дальнее море...
В пальмовой тени раскинулся дидаскалион — школа для дочерей александрийской знати, куда царица послала и свою младшую сестру. Дидаскалион заключал в себе семь классов, двери которых выходили на огромный двор с мозаичным полом... Как хорошо было в тени колоннады... Как хорошо было разглядывать стены, расписанные Деметрием, другом царицы... Богини-покровительницы смотрели на стенах и будто протягивали девочкам изящно смастерённые лиры, бубны, актёрские большие маски, развёртывали свитки светлые...
Здесь, в дидаскалионе, Маргариту выучили счету, чтению и письму. Здесь она вместе с другими девочками повторяла нараспев стихи вслед за старой девственницей, долголетней жрицей храма Афины — покровительницы девического учения... Здесь Маргарита, сидя на высоковатом тонконогом стулике, выцарапывала острым стилом по воску таблички греческие буквы и, повернув стило тупым концом, стирала свои детские ошибки... Здесь, в малой библиотеке дидаскалиона хранились в особливых шкафах исписанные тонкие цветные пергамены и в лёгких футлярах — папирусы, с которых девочки считывали по складам первые в своей жизни строки Гомера, а также и толкователей Гомера...
Она училась легко и читать любила, но более любила подвижные игры. Вместе с прочими ученицами играла, маленькая, в детскую игру лёгким мячиком — «Опустись роза, подымись яблоко». Подросшие девочки играли, разделившись на две команды, уже большим мячом, набитым шерстью и обшитым цветной кожей. На высоких столбиках укреплены были сетки, сплетённые из конского волоса. Девочки в коротких лёгких платьях без рукавов прыгали и бегали, пытаясь отбить друг у дружки мяч и забросить его в сетку... Она разгорячалась, увлекалась игрой, бегала, прыгала, бросала мяч азартно. Тугие, ещё совсем ребяческие щёки розово, ярко разрумянивались, глаза сияли безоглядно-весело...
Одной из основ учения, едва ли не самой важной, полагался Гомер. «Илиаду» она не предпочитала, описание богинь-участниц воинских поединков виделось ей грубым. Отчего-то особенную жалость вызывала гибель Долона... Но эта страшная обречённость троянцев, да и многих ахейцев, вызывала в душе девочки совсем особенное чувство жалости, странное, какое-то раздражительное, досадливое чувство... Хотелось противиться всему этому грузу тяжких стихотворных слов, так много говоривших о смерти, о какой-то страшной-страшной всеобщей гибели-погибели!.. И этим словам никак невозможно было что-то другое, иное противопоставить, какие-то иные слова... Нет, не было возможности, потому что Гомер почитался неподражаемым и непревзойдённым, и с ним нельзя было поспорить!.. Но всё же он противостоял самому себе, когда говорил, уже в «Одиссее», об этой возможности счастья человека, прошедшего через горнило испытаний и бедствий. «Илиада» утверждала, что жизнь завершается смертью. «Одиссея» пела о возможности счастья, о том, что когда кончается бедственная жизнь, зачинается жизнь счастливая...
Рабыни и няни, сопровождавшие учениц, не должны были, конечно, находиться с ними в классах и дожидались окончания занятий в помещении, окружённом лёгкой колоннадой. Однажды Ирас попросила Маргариту:
— Позволь мне остаться в классе, а то мне скучно, глядят на меня, косятся, Хармиана шагу ступить не даёт...
— Но ведь тебе нельзя быть в классе, — выговорила Маргарита почти не задумавшись.
Ирас широко раскрыла глаза, кожа лба чуть заморщилась:
— А разве ты не можешь приказать, чтобы я была подле тебя?
Маргарита, в свою очередь, нахмурилась. Ей сделалось досадно на себя: почему она с такою лёгкостью, как нечто само собою разумеющееся, приняла чужой запрет?! Ведь она царевна. Кто может сковывать запретами царевну? Только царица, Вероника...
— Да, я прикажу...
И она объявила в дидаскалионе:
— Пусть моя рабыня Ирас находится вместе со мной в классе...
