Роберт Стивенсон - Черная стрела (Пер Репина)
Пробравшись на другую сторону через последние кусты остролиста, они очутились опять на открытом месте.
— Стой! — крикнул чей-то голос.
И среди толстых стволов, менее чем в пятидесяти футах перед собой, они увидели толстого малого в зеленой одежде, который сейчас же вложил стрелу в лук и прицелился. Мэтчем с криком остановился. Дик, не останавливаясь, бросился прямо к нему, выхватывая на ходу кинжал. Был ли незнакомец поражен смелостью нападения или связан какими-нибудь приказаниями, неизвестно как бы то ни было, он не выстрелил и стоял, очевидно, колеблясь. Прежде чем он успел опомниться, Дик бросился на него, схватил его за горло и опрокинул навзничь на землю. Стрела отлетела в одну сторону, лук с громким звоном в другую. Обезоруженный лесной житель схватил напавшего на него мальчика; но в воздухе два раза сверкнул и опустился кинжал. Послышались стоны, и Дик поднялся на ноги. Незнакомец лежал неподвижно, пораженный в сердце.
— Вперед! — сказал Дик. Он бросился вперед; Мэтчем еле тащился за ним. Сказать правду, они бежали не очень быстро, так как это было очень трудно для них; они ловили ртом воздух, словно рыбы. Мэтчем чувствовал сильные боли в боку; голова у него кружилась. Колени Дика были как будто налиты свинцом. Но мальчики старались бежать с не уменьшавшимся мужеством.
Наконец, они добрались до конца чащи. Она кончалась внезапно, и в нескольких ярдах перед ними лежала большая дорога из Райзингэма в Шорби, шедшая между двумя ровными стенами леса.
При виде дороги Дик остановился и лишь только перестав бежать, услышал какой-то неясный шум, постепенно усиливавшийся. Сначала этот шум походил на порыв очень сильного ветра, но вскоре стал более определенным: послышался топот галопирующих лошадей, и в одно мгновение целый отряд воинов обогнул угол, промчался мимо мальчиков и исчез мгновенно. Всадники ехали в полном беспорядке, очевидно, спасаясь; некоторые из них были ранены; лошади без всадников скакали рядом, с окровавленными седлами. Очевидно, то были беглецы с поля большого сражения.
Топот лошадей только что начал замирать в стороне Шорби, как снова послышался стук копыт, и по дороге проскакал еще беглец — на этот раз одинокий всадник и — судя по его великолепным латам — человек высокого положения. Сейчас же за ним следовали фуры обоза; лошади, понукаемые возницами, как будто дело шло о спасении жизни, бежали неуклюжей рысью. Очевидно, эти люди бежали заблаговременно с поля сражения; но трусость не спасла их. Только что они поравнялись с местом, где стояли удивленные мальчики, какой-то человек в изрубленных латах, по-видимому, вне себя от бешенства, нагнал фуры и начал избивать погонщиков рукояткой меча. Некоторые из них вскочили с мест и убежали в лес; он продолжал избивать сидевших, проклиная их все время как трусов, почти нечеловеческим голосом.
Все это время шум в отдалении усиливался; ветер доносил скрип телег, топот лошадей, крики людей, какой-то смутный, постепенно усиливавшийся шум. Ясно было, что целая армия хлынула, словно наводнение, на дорогу.
Дик стоял, мрачно задумавшись. Он намеревался идти по большой дороге, до поворота к Холивуду, а теперь ему приходилось изменять план. Но главное — он узнал цвета графа Райзингэма и понял, что приверженцы Ланкастерской розы потерпели полное поражение. Был ли сэр Даниэль с ними? И если да, бежал ли он, разбит ли он? Или он покинул сторону Йорка и изменил чести? И то, и другое было плохо.
— Пойдем, — сурово проговорил он и, повернувшись, пошел вперед по роще; Мэтчем заковылял вслед за ним.
Некоторое время они молча шли по лесу. Становилось поздно; солнце опускалось в долину Кеттлея; верхушки деревьев горели золотым светом; но тени уже становились темнее, и начинал чувствоваться ночной холод.
— Если бы было что поесть! — вдруг проговорил, останавливаясь, Дик.
Мэтчем сел и заплакал.
— Ты можешь плакать из-за ужина, а когда нужно было спасать жизнь людям, так сердце у тебя было довольно равнодушное, — презрительно проговорил Дик, — у тебя на совести семь смертей, мастер Джон; я никогда не прощу тебя за это.
— Совесть! — вскрикнул Мэтчем, смотря на Дика с яростью в глазах. — Моя совесть! А у тебя на кинжале красная человеческая кровь! И за что ты убил его, бедного? Он вытащил стрелу, но не пустил ее, он держал тебя в своих руках и пощадил! Нужно столько же храбрости, чтобы убить котенка, сколько для убийства беззащитного человека.
Дик онемел от изумления.
— Я убил его в честном бою. Я бросился после того, как он поднял лук, — закричал он.
— Это был удар труса, — возразил Мэтчем. — Ты просто грубый хвастун, мастер Дик; ты только пользуешься удобным случаем; покажись кто-нибудь посильнее, ты будешь валяться у него в ногах! Ты не думаешь и о мести, потому что смерть твоего отца остается неотмщенной, и его бедный дух требует справедливого возмездия. Но если в твои руки попадет бедное существо, у которого нет ни искусства, ни силы, она должна погибнуть.
Дик был слишком взбешен, чтобы обратить внимание на слово «она».
— Черт побери, вот так новости! — крикнул он. — Из каждых двух человек один бывает сильнее другого. Сильный побеждает слабейшего, и поделом ему. Ты заслуживаешь, чтобы я побил тебя, мастер Мэтчем за твою необузданность и неблагодарность ко мне; и ты получишь то, что заслужил.
И Дик, умевший в самом сильном гневе сохранять наружное спокойствие, стал расстегивать пояс.
Мэтчем удержал слезы; он был бледен как полотно, но смело смотрел в лицо Дику и не двигался с места. Дик сделал шаг вперед, размахивая поясом, и остановился, смущенный взглядом больших глаз и худым усталым лицом товарища. Мужество начало изменять ему.
— Скажи, что ты был не прав, — запинаясь, проговорил он.
— Нет, я был прав, — сказал Мэтчем. — Ну, иди, жестокий! Я хромаю; я устал; я не сопротивляюсь; я не сделал тебе никакого вреда; так побей меня, трус!
При этих последних вызывающих словах Дик поднял пояс; но Мэтчем вздрогнул и скорчился в таком ужасе, что у Дика снова не хватило смелости. Рука с поясом упала, и он стоял в нерешительности, чувствуя себя глупцом.
— Черт тебя побери, проклятый! — сказал он. — Если ты так слаб телом, то тем более должен сдерживать свой язык. Пусть меня повесят, если я побью тебя! — надевая пояс, продолжал он. — Побить я тебя не побью, но простить — никогда не прощу. Я не знал тебя; ты был врагом моего господина; я одолжил тебе моего коня; ты съел мой обед; ты назвал меня человеком из дерева, трусом и хвастуном. Ну, клянусь мессой, чаша терпения переполнилась. Признаюсь, великая вещь быть слабым: можно совершить самый дурной поступок, и никто не накажет тебя; можно украсть у человека оружие в минуту нужды, а человек, у которого оно украдено, не может взять его обратно — ведь ты слаб, черт возьми! Значит, если кто-нибудь направит на тебя копье и крикнет тебе, что у него силы мало, так ты и дашь ему пронзить тебя! Экая дичь!
— А все же ты не бьешь меня, — возразил Мэтчем.
— Пусть будет так, — сказал Дик, — пусть будет. Я научу тебя кое-чему. Мне кажется, тебя плохо воспитывали, но в тебе есть хорошие задатки. К тому же, ты, несомненно, спас меня… Впрочем, нет, я забыл это; я так же неблагодарен, как ты. Однако идем вперед. Если ты хочешь попасть в Холивуд сегодня вечером, или рано утром завтра, то нам лучше поторопиться.
Дик совершенно пришел в себя и говорил с обычным добродушием. Но Мэтчем не простил ему ничего. Жестокость Дика, воспоминание об убитом им человеке, самое главное — эпизод с поясом — все это было нелегко забыть.
— Благодарю вас, — из вежливости сказал Мэтчем, — но, право, добрый мастер Шельтон, я предпочитаю найти дорогу один. Лес велик; пусть каждый из нас выберет себе путь; я обязан вам за обед и урок. Прощайте!
— Ну, — крикнул Дик, — если такова твоя песня — пусть так и будет, и чума тебя возьми!
Они разошлись и пошли в разные стороны, не думая о направлении, каждый погруженный в мысли о ссоре. Но не сделал Дик и десяти шагов, как услышал свое имя; Мэтчем подбежал к нему.
— Дик, — сказал он, — было бы невежливо расстаться так холодно. Вот моя рука и вместе с ней мое сердце. За все, что ты сделал для меня, за то, что так помог мне, благодарю тебя не из вежливости только, а от всего сердца. Всего хорошего.
— Ну, малый, — сказал Дик, беря протянутую руку, — желаю тебе успеха, но сильно сомневаюсь в нем. Ты слишком любишь спорить.
Они расстались во второй раз, и на этот раз Дик побежал за Мэтчемом.
— Вот, — сказал он, — возьми мой арбалет, нельзя идти невооруженным.
— Арбалет! — сказал Мэтчем. — Нет, мальчик, у меня нет ни силы натянуть его, ни уменья прицелиться. Это не помогло бы мне, добрый мальчик. Но все же я благодарю тебя.
Наступила ночь, и под деревьями они не могли разглядеть лиц друг друга.
