Николай Гейнце - Коронованный рыцарь
Дело в том, что государю было хорошо известно, что много дворян ежегодно приезжает в Петербург по разного рода делам, и многие из них имеют тяжбы в судебных местах столицы, вследствие медленности производства задерживаются тут на неопределенное время, что, при дороговизне петербургской жизни, отражается на их благосостоянии, а потому приказал, чтобы всякий дворянин, при въезде в заставу, объявлял, кто он такой и где будет стоять. На другой день к ним командировался чиновник, чтобы узнать, по какому делу приезжий явился в Петербург, и если для подачи просьбы в какой-нибудь приказ или судебное место, то чиновник обязан был предупредить приезжего, если он не получит удовлетворения в своем деле в течение двух недель, то должен через одного из государственных адъютантов довести о том до сведения его величества.
С этим-то предупреждением и явился чиновник к Виктору Павловичу.
Последний объяснил ему, что не имеет никакого судебного дела и никуда не подавал, и не намерен подавать просьбы. Чиновник удалился, к великой радости Петровича.
XI
АРЕСТ
Иван Сергеевич Дмитревский конечно понял, что Архаров действует по высочайшему повелению, но, не зная за собой никакой вины, не только делом, но даже промышлением, спокойно сел вместе с генерал-губернатором в его карету.
Карета проехала Большую Морскую, выехала на Дворцовую площадь и остановилась у Зимнего дворца.
Выйдя из кареты, они вошли в главный подъезд, где застали санкт-петербургского полицеймейстера, привезшего бывшего сослуживца и товарища Дмитревского — Лихарева.
Оба арестанта бросились друг к другу с вопросом:
— Не знаешь ли за что?
— Не знаю! — отвечали они друг другу в один голос. Они стали ждать.
Время тянулось, полчаса показались им несколькими часами. Наконец их обоих позвали.
Надо было проходить через все парадные комнаты дворца, наполнение, по случаю торжественного дня, генералитетом, сенаторами, камергерами, камер-юнкерами, высшими чинами двора и придворными дамами.
Все с недоумением глядели на двух отставных офицеров, на их небрежный туалет, так как и Лихареву не дали одеться как следует, идущих в собственные апартаменты его величества, предводимые генерал-губернатором и конвоируемые полициймейстером.
Шепот предположений несся им вслед.
Наконец они все четверо очутились у закрытых дверей кабинета императора. Архаров отворил дверь и со словами: «пожалуйте, господа», отступил. Он вошел вслед за ними. Полициймейстер остался в соседней комнате.
Дмитревский и Лихачев вступили в кабинет своего государя. Дверь за ними медленно закрылась.
Кабинет представлял большую комнату с двумя окнами, выходившими на площадь, отступая на некоторое расстояние от которых стоял громадный письменный стол, а перед ним высокое кресло; у стены, противоположной двери, в которую вошли посетители, стоял широкий диван, крытый коричневым тисненым сафьяном, также же стулья и кресла, стоявшие по стенам, и резной высокий книжный шкаф дополняли убранство. Пол был сплошь покрыт мягким персидским ковром, заглушающим шаги.
В кабинете был государь, окруженный одним императорским семейством.
Павел Петрович стоял, положив левую руку на спинку высокого кресла, находившегося перед письменным столом. Немного позади его находились цесаревич Александр и великий князь Константин. Государыня сидела на диване.
Государь, по привычке людей маленького роста, держался совершенно прямо, как говорится, на вытяжке, и закидывал назад голову. Его некрасивое, но выразительное лицо, с глазами, блестящими умом и энергией, было видимо взволновано. На это указывали красные пятна, то появлявшиеся, то исчезавшие на щеках.
Дмитревский и Лихарев преклонили колена.
— Встаньте… — раздался резкий голос императора.
Они повиновались. Павел Петрович несколько секунд пристально смотрел на них. Они со своей стороны, не сморгнув глазом, глядели на государя.
— Господа, мне подан донос, что вы покушаетесь на мою жизнь… — медлено, отчеканивая каждое слово, произнес Павел Петрович.
Эти роковые слова, подобно раскату грома, пронеслись среди тишины, царившей в кабинете. Дмитревский и Лихарев вздрогнули, но не опустили глаз.
Великие князья Александр и Константин, видимо, тоже не подготовленные к этому известию, обливаясь слезами, бросились обнимать отца.
Государыня приложила платок к глазам и тихо заплакала. Государь видимо был тронут.
— Я хотя и не думаю, чтобы этот донос был справедливым, потому что все свидетельствуют о вас одно хорошее, особливо за, тебя ручаются, — обратился Павел Петрович к Дмитревскому.
Иван Сергеевич поклонился.
— Впрочем, — продолжал государь, — я так еще недавно царствую, что никому, думаю, не успел еще сделать зла.
Он помолчал с минуту.
— Однако, если не так, как император, то как человек, должен для своего сохранения принять предосторожности. Это будет исследовано, а пока вы оба будете содержаться в доме Архарова. Николай Петрович, увези их к себе.
Им отвели прекрасную комнату, окружили всеми удобствами и лишь разобщили со всеми знакомыми и домашними. Но и это продолжалось не долго.
Петрович ошибался, думая, что случилась беда неминучая. Беда оказалась невелика.
Через три дня вся эта история кончилась.
По произведенному исследованию оказалось следующее: слуга двоюродного брата Лихарева, носившего ту же фамилию, но с которым Иван Сергеевич Дмитревский не был даже знаком, подал донос, в надежде получить за это свободу.
Для достоверности надо было кого-нибудь припутать, и припутал Дмитревского.
Архаров, немедленно по взятии под арест обоих приятелей, бросился обыскивать их слуг и слуг их родственников.
У доносчика было найдено черновое письмо к родным, в котором он писал, что скоро будет вольным.
Это-то письмо, при сходстве почерка с доносом, послужило к открытию истины.
Об этой проницательности и находчивости Архарова долго говорили в Петербурге.
Оба арестанта снова были представлены государю. Павел Петрович встретил их с распростертыми объятиями. Так как Дмитревский шел первым, то государь обнял его и не допустил стать на одно колено, согласно этикету того времени. Лихарев уже успел в это время преклонить колено.
— Встаньте, сударь, а не то подумают, что я вас прощаю! — сказал ему Павел Петрович.
В этот же день государь пригласил их обоих к обеду. Доносчик был бит плетьми и сослан в Сибирь.
Эта история, в связи с другой, случившейся вскоре, побудила государя поставить мудрое решение, разом затушившее искру, которая могла бы разгореться в огромный пожар.
Пользуясь свободой и дозволением всякому просить самого государя, крепостные люди задумали жаловаться на своих господ, и, собравшись вместе, подали государю во время развода общую челобитную.
В челобитной этой они возводили на своих господ всевозможные обвинения и просили, чтобы государь освободил их от тиранства, заявляя, что они не хотят служить своим господам, а лучше будут служить самому государю.
Павел Петрович, прочитав жалобу, тотчас же сообразил, какие страшные последствия могут произойти, если он не только удовлетворит просьбу этих слуг, но даже оставит ее безнаказанною, а потому тотчас же подозвал одного из полицейских и приказал взять этих людей и публично наказать их плетьми, количество которых должны определить их помещики.
В этом смысле государь положил и резолюцию на их просьбу.
Этим он отбил навсегда охоту у крепостных людей жаловаться на своих господ.
В то время, когда происходила эта трехдневная история с Иваном Сергеевичем Дмитревским, его племянник безвыходно сидел в квартире своего дяди, подвергнувшись поневоле домашнему аресту.
Оказалось, что все сделанное им в Москве платье, кроме дорожного, не годилось для появления на улицах Петербурга.
Император Павел Петрович, в видах искоренения роскоши, наистрожайше подтвердил указом, чтобы никто в городе, кроме треугольных шляп и обыкновенных, круглых шапок, никаких других не носил; воспрещено было также ношение фраков, жилетов, башмаков с лентами, — словом, костюмы были изменены до неузнаваемости, а потому Виктору Павловичу пришлось позвать портного, чтобы заказать себе платье и переделать насколько возможно сделанное в Москве.
Портные, заваленные в то время работой, не только дорожились, но и назначали для исполнения заказов продолжительные сроки.
Пришлось быть невольным пленником.
Впрочем, неизвестность судьбы дяди и без того так сильно расстроила Оленина, что ему было не до визитов, хотя душой он стремился к Похвистневым, судьба которых его сильно беспокоила.
«Авось, дядя выпутается из беды и тогда я узнаю все… Он, вероятно, бывает у них… Мы поедем вместе», — утешал себя затворник поневоле.
