Михаил Казовский - Евпраксия
перь и спасение. Он без вас не сможет обрести прежнее влияние.
Русская молчала, продолжая беспрерывно тереть кисти рук. Калман продолжал:
— Император теперь в изоляции. Он не принял участие в Крестовом походе, так как сей поход объявил Папа Урбан, неприятель Генриха. Пол-Германии не намерено подчиняться кесарю. Вся Италия, во главе с его сыном, перешедшим на сторону врагов, тоже. Что осталось от Священной Римской империи? Ничего, пустота, радужный пузырь. Генрих не король и не император. Сам — такая же фикция, как его империя. И внезапно вы — как спасительная соломинка!
Евпраксия сказала:
— Я могла бы ему помочь... если б наперед знала, что потом со мной он поступит честно. Не убьет, не посадит, не сошлет в какой-нибудь дальний замок.
Венгр усмехнулся:
— «Если б наперед знала»! Знать такого никто не может.
У нее в глазах появилось горькое, тоскливое выражение, говорящее, как она страдает.
— Да, пожалуй что возврат не возможен... Ну, по крайней мере, сейчас... Если б Генрих был не император, а простой смертный! Без амбиций, без желания управлять другими. Частное лицо. И тогда позвал бы: приезжай, будем тихо жить, только друг для друга... Побежала бы сломя голову! Но когда — политика, власть, интриги... не хочу, не стану. Возвращусь на Русь. А потом видно будет.
Он заметил вскользь:
— Вряд ли вам удастся проехать благополучно...
Ксюша даже вздрогнула, от испуга округлила глаза:
— Почему? Что такого страшного?
Калман усмехнулся:
— Разумеется, тоже политика, ничего больше. Киевский князь без конца воюет с местными князьками — и особенно с теми, что на западе, по дороге вашей: Перемышль, Нервен, Туров, Пинск... Их поддерживают поляки. Иногда — не поддерживают, как им выгодно. То же самое — половцы. Кто им платит больше, на того они шею гнут. Иногда — не гнут и сражаются против всех... И вот в эту кутерьму попадаете вы?.. Как у вас пословица? — Он сказал по-русски: — «Из огня да в полымя», нет? — и захохотал.
Бывшая императрица от волнения встала и прошлась по комнате — от окна к кроватке и обратно. Посмотрела на короля пристально:
— Что же делать? Я в смятении, ваше величество...
Он поднялся тоже, подошел и взял ее за руку:
— Ничего не бойтесь, милая моя Адельгейда. Просто надо сделать правильный выбор. Остальное сложится.
— Выбор? Да какой же? — удивилась она, но ладонь оставила в ладони монарха. — К Генриху нельзя, к матушке моей не проехать... Выбор в чем?
Венгр объяснил ласково:
— Выбор в том, чтоб остаться под моим покровительством. Я своих друзей не даю в обиду. Защитить могу — и от немцев, и от половцев, и от русских.
Женщина, помедлив, спросила:
— Но ведь вы... потребуете от меня... некой благодарности... Понимаю, какого рода!..
Калман рассмеялся:
— Я? Потребую? Что вы, никогда. Я же не насильник... Может, попрошу... скромно, ненавязчиво... Как-нибудь потом, в более удачное время, после всех тревог и забот... Для чего заранее беспокоиться?
Щеки у нее разгорелись, и она, смутившись, все-таки освободила руку, отошла и отвернулась к окну. Не произносила ни слова.
Он спросил:
— Каково же будет ваше решение?
Ксюша отозвалась:
— Сколько времени у меня на раздумье?
Венгр ответил жестко:
— Время вышло. Мне пора уезжать. Или едем вместе, или — как желаете.
Евпраксия посмотрела на него — молодого, сильного, подходящего Генриху в сыновья, коротко, по последней моде подстриженного, с весело торчащими кверху кончиками усов. И кивнула робко:
— Я согласна... вместе...
Государь просиял и воскликнул живо:
— Очень, очень рад! Можете теперь ни о чем не думать. Всё проделают мои люди. Слуги сложат вещи... Приготовьте девочку. Мы найдем ей лучшую кормилицу Венгрии!
Русская присела в поклоне:
— Благодарствую вашему величеству... И еще одно пожелание — дозволяете?
— Слушаю внимательно.
— Чтобы ваши люди хорошо обошлись с моим кучером, Хельмутом, — тем, что передал вам письмо от меня.
— О, конечно! Никаких сомнений. Пожелаете взять его с собой?
— Нет, не обязательно. Как он сам захочет.
— Вы такая добрая... Сделаю, как просите.
Герман попытался переубедить Евпраксию, но теперь уже тщетно. Сразу пополудни Калман и она сели на ладью и поплыли по Дунаю — в сторону Эстергома и Обуды, ставшей через много лет частью Будапешта.
Девять лет спустя,
Киев, 1107 год, весна
Около пяти месяцев прожила Опракса в келье Андреевской обители, будучи постриженной в день великомученицы Варвары. Это было третье ее имя: при крещении — Евпраксия, в католичестве — Адельгейда, а в монашестве — Варвара.
Поначалу монастырская жизнь принесла покой. Вспомнила девичество, Кведлинбург, ранние заутрени, долгие моления. Та зима выдалась холодной, кельи промерзали, сестры грелись в трапезной возле печки. Янка заходила степенная, говорила глубокомысленно: надо принимать испытания, посланные Небом, безропотно. Ей, жившей в хорошо отапливаемых покоях, принимать испытания было легче.
Ксюша изъявила желание заниматься с девочками в монастырской школе: ведь она знала три иностранных языка (греческий, латинский, немецкий), разбиралась в географии и истории, замечательно пела. Но от Янки поступило бессердечное указание: «Эту грешницу близко не подпускать к детям». Даже Васку приходилось видеть тайком, чтобы не заметили инокини-наушницы и не донесли матушке.
Катя Хромоножка тоже переживала и старалась успокоить сестру:
— Ничего, потерпи, всё со временем наладится. Вот увидишь, по весне станет легче. Придираться не будет по мелочам.
— Ох, не знаю, не знаю, Катечка, у меня скверное предчувствие.
— Да с чего же, милая? Кончится зима, и земля, и душа оттают.
— Только не у Янки. У нея душа промерзла на-скрозь. Так и веет холодом.
Младшая вздыхала:
— Жизнь ведь у бедняжки была не из сладких. Вот и очерствела. Ты-то хоть успела посмотреть мир, побывать замужем, и причем — дважды, народить сына, воспитать приемную дочку... А она?
Старшая считала иначе:
— Сравнивать нелепо. Ты вон тоже — прямо из хором отчих да в монастырь. Но не очерствела же! Дело не в судьбе, а в натуре. У нея натура недобрая.
— Говорят, что Мария Мономах вечно всех шпыняла. Видно, Янке и передался норов материнский.
— Слава Богу, хоть Владимир Мономах не такой — в тятеньку пошел. С нами ласков.
— Да зато с врагами жесток зело.
— Да на то они и враги, чтобы им спуску не давать.
Наступила весна, а игуменья, вопреки Катиным надеждам, не сменила гнев на милость. Основная размолвка между ней и Опраксой приключилась в мае, из-за брата. Вот как это было.
Из Переяславля принесли весть, что скончалась супруга Мономаха, Гита. Дочь Английского короля, пробыла она замужем за Владимиром тридцать три года и успела родить ему одиннадцать детей, в том числе и Георгия (Юрия), прозванного Долгоруким. (Значит, заметим в скобках, «основатель Москвы» был на одну вторую англичанин, на одну четверть — грек, на одну восьмую — швед, на одну шестнадцатую — норвежец... А имелась ли в нем вообще славянская кровь?!)
Евпраксия всплакнула, вспомнив, как душевно приняла ее у себя Гита восемь лет назад, как они сидели рядком, пили мед и делились своими тайными женскими заботами. Сразу же подумалось: надо съездить в Переяславль, попрощаться с покойной, поддержать брата в трудную годину. И пошла отпрашиваться у Янки.
Та, как водится, поначалу не желала принимать младшую сестру, но потом соблаговолила и допустила. Но спросила довольно грубо:
— Что еще такое? Почему ты не на работах, как остальные?
Ксюша объяснила:
— Так ведь Гита Мономахова умерла. Или ты не знаешь?
— Я-то знаю, а тебе разве есть до этого дело? Отчего такие тревоги?
— Так ведь наша с тобой невестка. Ты-то не поедешь на погребение?
— Недосуг.
— Я хотела бы съездить.
— Вот придумала тоже! Нешто без тебя обойтись не смогут?
— Праху поклониться желаю. Брата поцеловать.
— Тоже мне, сестрица нашлась! Шелудивая воло-чайка... — Янка презрительно дернула плечом.
Неожиданно в Ксюше вспыхнули все дремавшие до последнего мига чувства — гордость, самоуважение и достоинство. Задрожав от ярости, топнула ногой, сжала кулаки и воскликнула:
— На себя посмотри, поганка! Кто ты есть такая, чтобы мне пенять? Бабка твоя, Склерина, — мерзкая наложница императора Мономаха! Пусть я волочайка, допустим; ну а ты зато — жалкая дворняжка!
Янка растерялась в первый момент, хлопала глазами испуганно. А потом, не в силах возразить ей по существу, ибо крыть было нечем, развернулась и, схватив со стола толстый требник, запустила им в Евпраксию. Он, тяжелый, в деревянной обложке, пролетев мимо головы, оцарапал ей щеку и скулу (хорошо, что не попал в глаз!), шлепнулся со стуком на каменный пол у двери. Ксюша вытерла рукой выступившую кровь, криво усмехнулась:
— Вот и потолковали... Проявились во всей красе — две княжны Рюриковны! — повернулась спиной и пошла из кельи.
