Михаил Казовский - Евпраксия
Переждав очередную тираду, Серафима хладнокровно осведомилась:
— Что же ей сказать?
— Прогони ракалию в шею.
— Неудобно, матушка. Будет жаловаться их высокопреосвященству.
— Ну и пусть. Мне не больно страшно. Ничего не сделает, только пожурит.
— Для чего же затевать распрю на пустом месте? Можно тут решить.
— Не учи меня! Я не допускаю к себе падших женщин! Выстави ея. Слышишь, выстави!
Уходя, келейница проворчала:
— А Господь наш Иисус Христос допускал...
Янка вспыхнула:
— Что такое? Что ты там бубнишь?
Посмотрев на нее из-под седоватых бровей, Серафима ответила:
— Ничего, вырвалось нечаянно.
— Нет, скажи.
— Говорю — нечаянно.
— Повтори немедля!
Та, поколебавшись, решилась:
— Иисус Христос допускал к себе падших женщин. И учил: их раскаяние во сто крат дороже, чем моление праведниц.
Настоятельница спросила:
— Не рехнулась ли ты, сестра? Упрекаешь меня в отступлении от истинной веры?
— Я не упрекаю. Я напоминаю.
— Прочь иди. Мне казалось, что ты умнее. И тебя околдовала эта паскудница?.. — Но когда келейница собиралась уже выйти за порог, бросила надменно: — Хорошо, так и быть, пригласи ея. Пусть изложит просьбу.
Евпраксия и вправду напоминала кающуюся Магдалину: бледное осунувшееся лицо и круги под глазами, черная накидка и опущенные долу глаза. Настоятельница отметила про себя — не без доли злорадства: «Подурнела-то как! Постарела даже. Тридцать семь не дашь. Сорок семь — пожалуй...»
— Здравия желаю, сестра, — поклонилась Ксюша.
— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. Что сказать желала? Для чего ходила к митрополиту?
Та ответила кротко:
— Била ему челом. Чтоб на постриг благословил.
Янка рассмеялась ехидно:
— Ты — в монашки? И хватает совести?
Покраснев, Опракса произнесла:
— Бог ко всей пастве милостив. В том числе и к заблудшим тварям. Отчего же я, даже не заблудшая, а бездольная просто, не могу надеяться на спасение?
Но игуменья отразила ее наскок:
— Раньше о спасении надо было думать. Не надеяться на всемилостивого Всевышнего. Бог не только милует, но и воздает по заслугам. И таким, как ты, нет прощения.
— Да каким «таким»?
— Снюхавшимся с дьяволом. Христопродавцам. И еретикам.
Посетительница воскликнула:
— Как ты можешь судить об этом, если даже не знаешь всей моей гистории?
Янка хмыкнула:
— Мне твою гисторию слушать недосуг. Есть дела важнее.
— Значит, митрополиту, первосвятителю, был досуг, а тебе, получается, нет? Значит, слово его для тебя — звук пустой? Память о батюшке нашем, Всеволоде Ярославове, внуке Володимера Святого, давшем благословение отеческое на мое венчание с Генрихом, так — пустое?
Старшая сестра отвернулась к окну и сказала холодно:
— Не стращай, не стращай, голубушка. Уважаю и память о родителе, и Никифорову жалость к тебе. Почему бы нет? Но имею и свое мнение. Голова на плечах не отсохла, чай! И отвечу так: коль желаешь — ладно, благословлю на постриг. Но потом, в обители, роздыху не дам. Света белого у меня не взвидишь. Каяться заставлю денно и нощно. Сразу предупреждаю, дабы не роптала.
Евпраксия ответила просто:
— Не взропщу. И любую повинность сочту за благо.
— Что ж, тогда ступай. Кто твой духовник?
— Так отец Евлампий из Вышгорода — что и маменькин.
— Исповедуйся ему, пусть грехи отпустит. И наставит, как вести себя дальше перед постригом. На великомученицу Варвару приходи.
— Слушаю, сестра.
— Я теперь тебе не сестра, но матушка.
— Матушка игуменья.
— То-то же, ступай. И молись, несчастная!
А когда Опракса, поклонившись, удалилась из кельи, Янка усмехнулась ей вслед: «Дурочка — она и есть дурочка. Понимает, что не люблю, только все равно лезет. В голове мякина! Хочешь — получай. Я три шкуры с тебя спущу. Генрих-еретик ангелом покажется!» Посмотрела в оконце, взгляд перевела в Красный угол и перекрестилась. И спросила сама себя: «Чтой-то я разгневалась будто? Сердце тук-тук-тук. Из-за этой девки?! Недостойной во всех отношениях? Полно, полно, нужно успокоиться. И быть выше мелких чувств. Я не только Рюриковна, но и Мономаховна. Не пристало мне злиться по пустякам». Кликнула келейницу и сказала:
— Я дала согласие на ея постриг. Ты была права: надо проявлять милость к падшим.
Серафима, перекрестившись, вздохнула:
— Слава Богу! Мы должны учиться у тебя добродетели, матушка.
Настоятельница заглянула монашке в лицо: уж не ерничает ли, мерзавка, уж не издевается ли? И не поняла. И махнула пренебрежительно рукой: мол, иди, иди, расскажи сестрицам, как умею я преодолевать личное и покорно исполнять Заповеди Господа.
До насильственной смерти Опраксы оставалось всего лишь два с половиной года.
Восемь лет до этого,
Венгрия, 1098 год, весна
Герман, архиепископ Кёльнский, уговаривая ее величество Адельгейду, урожденную Евпраксию, возвратиться к мужу, Генриху IV, и почти достигнув в этом деле успеха, не учел одного момента. Хельмут, кучер, убежал из-под стражи не просто так. Раскачав пару досок на трухлявой крыше сарая, где его держали, и благополучно выбравшись на свободу сквозь проделанную дыру, сразу не помчался прыгать с крепостной стены в реку, а направился под покровом ночи к дому коменданта. Влез на дерево, а с него перебрался на карниз второго этажа. И, рискуя поломать шею в случае падения, двинулся по узкому уступу, незаметно подглядывая в незашторенные окна. Наконец нашел нужное окно — в комнате увидел свою хозяйку, наклонившуюся над кроваткой с Эстер. И чуть слышно постучал в ячеистое стекло. Женщина испуганно оглянулась. Он махнул ей рукой, и она, бросившись к окну, распахнула раму.
— Господи, неужто? — улыбнулась Опракса. — Залезай скорей. Как сумел сбежать?
— Бог помог. Я за вами. Ваша светлость в состоянии улизнуть отсюда?
— Что? Сейчас? — озадачилась та.
— А иного случая может и не представиться.
— Ты меня смутил... А Эстер? Подвергать ее опасности я бы не отважилась.
— Да, девчушку-то придется оставить.
— Ни за что, ни за что, слушать не желаю! Мне и так нет прощения за смерть Паулины. Позаботиться о ее кровиночке — мой священный долг. — Усадила кучера в кресло, угостила принесенными ей от коменданта фруктами и бисквитами. А потом продолжила: — И еще одно обстоятельство: я опять подумываю, не вернуться ли к его величеству...
Хельмут оторопел и застыл с непрожеванным персиком во рту. Проглотил и спросил:
— Вы готовы его простить?
Ксюша покраснела:
— Да, наверное... До конца не решила...
— Сами ж говорили: «дьявол во плоти»!
— Говорила, да... Но ты понимаешь...
— Ох, побойтесь Бога! Я, конечно, человек маленький, не имею права наставлять господ, но скажу по-нашему, по-житейски. У меня была жена Хельга. Я и обратил на нее внимание из-за имени. Я вот — Хельмут, а она — Хельга. Интересно, правда? И сама из себя — ничего такая, фигуристая. Поженились, в общем, стали вместе жить. Так она мне наставляла рога на каждом шагу. Ненасытная была — просто страх. Уж чего я с ней ни делал — и упрашивал, и грозил, даже колотил — никакого сладу. Чуть я за порог — а она уже с кем-нибудь милуется. И тогда я сказал: разведусь — и точка. Потому как за прелюбодейство разводят, сами знаете. Церковь наша святая за супружескую измену карает строго. После этих слов Хельга в ножки — бух! — умоляет не разводиться. Говорит — исправлюсь, буду себя блюсти и не посмотрю ни на одного постороннего мужика. Поклянись, говорю, на святом Распятии! Поклялась. Я ее простил...
— Ну вот видишь!
— Так, а после что ж из этого получилось? Я повез королеву-мать в Тормов, на моление, а моя благоверная — вновь за старое. Стала клятвопреступницей. И Господь ее наказал: тот, с которым она сошлась, стукнул ее, хмельной, по башке — и убил насмерть.
— Свят, свят, свят! Ужасы какие!
— То-то и оно. Ну, того дурака герцог Штирский приговорил к пожизненной каторге на своих каменоломнях. Но не в этом суть. Рассказал я вам для того, чтобы стало ясно: несмотря на клятвы, люди не меняются. Вот и Генрих ваш, опасаюсь, вашу светлость об-
манет. Может, и не сразу, но потом все равно. Если дьявол в тебе засел — от него не отвяжешься.
Евпраксия не знала, что ответить. И тогда Хельмут предложил:
— Вы желали встретиться с королем Венгрии, дабы вам помог возвратиться домой. Коли мне удастся выбраться отсюда, я могу попробовать передать грамотку от вас. Вы пока погодите ворочаться в Германию. Обождите с недельку. Если сгину я или Калман помогать не будет, станете решать.
Евпраксия взяла его за плечо и сказала с чувством:
— Добрый человек! Сделай, как задумал. Я сейчас напишу самодержцу Венгрии челобитную. Отдадимся на суд Божий. Как захочет Бог, так и поступлю.
— Мудрые слова!
Спрятав свиток за пазуху, Хельмут попрощался и, поцеловав руку госпоже, выскользнул в окно.
Оказавшись на крепостной стене, кучер напоролся на часовых и, спасаясь бегством, прыгнул прямо в воды реки Раба, что впадает в Дунай. К счастью, это место оказалось глубоким, и возничий не разбил себе голову о подводные камни. Выбрался на берег и, поскольку ночь была лунной, хорошо понимая, куда идет, двинулся по течению, чтоб достичь другой крепости, Эстер-гом, где, как утверждал в свое время Миклош, также регулярно бывает король. После трех часов беспрерывной ходьбы немец понял, что ушел от Дьёра на приличное расстояние, и заночевал у какого-то озерца, под перевернутой лодкой. Утром, просушив письмо Адель-гейды, он отправился дальше, промышляя по огородам, чтобы утолить голод. Путь его вдоль Дуная занял целый день, и, к закату ближе, башни Эстергома появились на горизонте. Тут-то Хельмут и столкнулся с вооруженным отрядом. Он со страху снова посчитал, что попал к разбойникам. Те его окружили, но не причинили вреда, потому что оказались королевскими егерями и ловчими. Говорили исключительно по-венгерски и понять возничего не могли. Для порядка кучера связали и отконвоировали в крепость, где и сдали с рук на руки охране. Тут нашли человека, лекаря, знавшего немецкий; арестованный объяснил, кто он и чего добивается.
