Распутье - Басаргин Иван Ульянович
– Петров убил мать Кузнецова, старуха уже была при смерти, просила покаяться перед смертью, не стал слушать, застрелил в постели, как собаку в конуре.
– Петров на Импанском перевале расстрелял бандитов, которые сдались ему в плен добровольно. Убито было восемь человек.
– Петров в Яковлевке изнасиловал учителку, потому как она была женой бандита. А потом вышло на поверку, что у нее и мужа-то нет. Просто был знакомый офицер, с которым она переписывалась. Люди оговорили.
– Петров, едучи из Кавалерова, был в форме белых, напал на отрядик партизан, принял их за банду, всех перебил, трупы сжег в тайге…
– Петров…
– Петров…
– Петров…
– И я вас спрашиваю, народ, какую меру наказания мы вынесем гражданину Петрову? – поднялся Шишканов. – Этот человек много бед творил в прошлом, еще одну беду сотворил в настоящем, он будет то же творить и в будущем. Но знайте, что он друг Никитина, который тоже срывается и тоже творит беды. Ваш приговор?
– Смерть! – разом выдохнула толпа.
«Ерть-ерть!..» – отозвалось гулким эхом над долиной.
– Что скажет защита?
– Защита скажет то же, что и народ сказал, – ответили старики-защитники.
Петров упал на колени, простер в мольбе руки…
Смерть одного может остановить смерть многих. Так надо…
Не сделай этого Шишканов сейчас (хотя знал, что самого будут судить за такой суд), то сотни людей сегодня же вольются в банду Кузнецова. И снова польется кровь, снова застонет тайга.
У места зверской расправы над стариками на кедре кто-то вырубил крест. Его было видно со всех сторон. Из раненого кедра текла смола, чистая, как людские слезы. Но в ночь крест стесали. Это сделали милиционеры. На другую ночь снова появился крест. Так ночь, еще ночь, пока кедр не упал. Шишканов понимал, что это был немой протест их действиям и приказал поставить крест на могиле убитых. Поставили.
9
Вслед гремели выстрелы, пули рикошетили по дубкам, с противным воем уходили в небо, хлюпали по земле. Журавушка нырнул в распадок, перемахнул ключик, добежал до берега Улахе, прыгнул в воду и поплыл по тихому плёсу. Вскарабкался на берег и устремился в сопки. Бежал и бежал… Силы кончились. Упал в сочные травы, потный, мокрый, растрепанный. Ощупал себя: не ранен. Жив! Жив! Обошла смерть стороной. Погрозил кулаком в сторону Михайловской сопки, встал и заспешил в тайгу, на свое заветное место, туда, где они с Устином оставили десяток винтовок, пулемёт «гочкис» и много тысяч патронов, запаянных в цинковые ящики. Только бы взять в руки винтовку, тогда сам черт не страшен. Затаиться в тайном зимовье и ждать Устина…
До дупла десять верст, еще пять, одна, сто метров. Сердце бьется у горла. А если кто-то нашел дупло? Украл оружие? Тогда смерть. Голодная смерть. Тайник далеко от деревни, а назад Журавушка не пойдёт. Умрёт, но не пойдёт. Он и сейчас уже голоден, ослаб. Ел медвежьи пу́чки, черемшу, но голод не проходил.
Вот и тополь. Осторожно снял корину, которая прикрывала прорубленное в дупле окно. Кажется, никто не трогал корины. Оторвал доску и обмяк от радости. Рука тронула холодную сталь, густо смазанную жиром. Заглянул в дупло. Винтовки мирно ждали хозяина. Тупорыло смотрел в лицо пулемет. Сел на землю, дрожали ноги. Долго сидел, будто и торопиться было некуда.
Все это богатство досталось им после заполошного и, как сказал после боя Устин, глупого боя.
Белые настигали партизан. Они, перегруженные оружием, которое несли в Ольгу, с трудом вскарабкались на Чертову Лестницу. Ружейным и пулеметным огнем встретили белых. Белые спешились и начали наступать, прячась за деревьями и камнями.
Устин и Журавушка сидели на сопке и оказались невольными свидетелями этого боя. Партизаны, будь у них посмелее командир, в той засаде, при том обилии патронов, могли бы отбиваться несколько суток. Ведь их позиции были практически неуязвимы. Но ход столкновения невольно изменили Устин и Журавушка. Устин всегда брал сторону слабых. Для него в том положении, в котором они с Журавушкой оказались, были одинаковыми врагами и белые, и красные. Не сговариваясь, побратимы открыли огонь по белым. А партизаны эти выстрелы приняли как окружение, мол, белые зашли им с тыла. Бросили винтовки, даже пулемет, патронные ящики и сыпанули со скалы, скрылись в сопках. А Устин с Журавушкой не замедлили занять брошенные позиции. Устин припал к пулемету, короткими и точными очередями, заставил белых повернуть назад. Когда же партизаны опомнились и снова хотели занять скалу, то тоже были встречены пулеметным огнем. Думали – свой, оказался – враг.
Устин Бережнов тогда сказал:
– Спешить не будем. Уйдут те и другие, тогда перенесем это добро в тайгу, может очень даже сгодиться.
Сутки просидели на скале, но никто их больше не тревожил. Журавушка сбегал в Горянку, привел двух вьючных коней, и они спокойно увезли трофеи в тайгу. А в последний год убрали их ещё дальше. При этом договорились: что бы ни случилось с одним, второй может приходить сюда, брать оружие, но две винтовки оставить; может, тот, кто будет схвачен, еще как-то сумеет вырваться из плена, придет сюда и вооружится. Одну – возьмет, вторую – оставит.
До зимовья рукой подать. Журавушка взял винтовку, ящик патронов и заспешил в зимовье. Всё здесь было на месте: посуда, дрова, соль, спички, значит, сюда никто не забегал. А если бы забегал, то, наверное, оставил бы так же.
Журавушка очистил винтовку от жира, зарядил и пошел к речке, на залив, куда спозаранку приходят изюбры поесть водоросли.
Добыл сайка и тут же заварил котелок мяса. Всё, теперь жить можно. Еще перенесет в зимовье пулемет, тогда уж живым не дастся, многих, кто посмеет на него напасть, унесет с собой в могилу.
Три дня прожил Журавушка в тиши и спокойствии, можно сказать, в райском песнопении. Поутру гомон птичек, днем гул тайги, росная капель к ночи, туманы и тишина. Давящая тишина. И рядом скука. Один на всю тайгу. Теперь, кто бы ни шел к нему, кроме Арсё, – все его враги. Отверженный человек. Второй раз вне закона. Погиб отец. Мать еще раньше умерла. Сестра не поехала в Горянку. К кому пойти? У кого просить помощи?
Прошло четыре дня. Вспомнился уговор: «Если мы разбежимся, если мы разбредемся, то встреча наша будет только на этом зимовье». Ждать и надеяться…
– Стреляли ли Арсё и Пётр мне вслед? – размышлял вслух Журавушка. Обычное дело, человек, когда он один в тайге, часто говорит вслух: всё не так скучно и тоскливо. – Не должны. Если бы стреляли, то зачем же упреждать? Нет, не стреляли.
Вечерело.
– Один, совсем один! Пропал Устин, а Арсё здесь меня и за сто лет не найдет. Будь ты проклято, страшное время! Чтоб вы сдохли, Красильников и Селедкин! Втянулись мы с Устином в эту бучу. Пропали…
В распадке завыл волк. По голосу слышно, что старик, вой тоскливый и хриплый. Выл и выл, нагоняя тоску, которая и без того разрывала сердце. Жить не хотелось. К людям бы… Но теперь к ним нет возврата. Нет и не будет. Если прийти в Горянку, то даже свои могут схватить и передать властям, чтобы самим остаться жить. Каждому хочется жить.
Бывал Журавушка на охоте один по неделе и больше, но тогда знал, что к нему скоро придет Арсё или Устин, он мог сам бросить охоту и вернуться в деревню, когда делалось невмоготу. Но сейчас… Застонал. А волк выл… В вое было столько тоски и даже отчаяния, будто это Черный Дьявол оплакивал Макара Булавина. Черный Дьявол мог быть здесь. Ведь до пещеры, которую всё же не показал Устину Журавушка (не было на то разрешения Арсё, может быть, оно и было бы, но Журавушка уже несколько лет не видел Арсё, а недавно увидел в форме милиционера – значит, врага), было всего верст десять. Это мог выть и Черный Дьявол. Нет, не он. Журавушка схватил винтовку и побежал на вой. Убить волка, чтобы не терзал душу. Убить, немедленно убить!
Выбежал на взлобок. Остановился, чтобы сориентироваться, как легче подобраться к волку. И что это? Журавушка понимал, что с его разумом что-то не в порядке, но не мог себя остановить, поднял голову в небо и вдруг завыл по-волчьи. Завыл густо, завыл с небывалой тоской. Завыл тяжело.
