Станислав Десятсков - Персонных дел мастер
— Спелая, словно яблочко! — весело взирал на свою возлюбленную Роман, а однажды мелькнуло: «А ведь она крепкого паренька мне родит!»
И летели ночи любви.
Но поутру снова была служба, и за ней Роман как-то забывал о принятом решении: предложить Дуне руку и сердце и повести под венец. Только ближе к Покрову, перед самым отходом,Роман дал роздых своим драгунам. В Новгороде шумела осенняя ярмарка, и Роман, вспомнив свои младые годы и заветы старого рейтара Ренцеля, приказал офицерам строго наказать драгунам блюсти в отпуске солдатскую честь и передать, что вечером он сам будет инспектировать полк.
Но случилось так, что пришлось ему в тот день инспектировать не полк, а богатства усопшего купчины Мелентьева, единственной наследницей коего стала Дуня. Знатное было богачество: и рыбные лавки, и лари, и свой причал, и рыбацкие соймы, и соляные варницы, и многие склады с ледниками для ильменской рыбы. Со всего, почитай, Ильменя, со Меты и Волхова, Ловати и Полы сгребали приказчики Мелентьева в эти ледники отборных судаков и жирных лещей, диковиных угрей и быстрых, яко молнии, щук. Новгородцы были искусными рыбарями со дня основания города, и ломились от запасов склады покойного купчины. Целые обозы со свежей и мороженой рыбой шли и в Петербург, и в Москву.
- И начальнику твоему, светлейшему князю Меншикову, рыбка наша идет и на царский стол попадет! — весело смеялась вдовица. Рыбкой она не брезговала: своей белоснежной ручкой взяла за хвост огромную щуку, вычерпула из ледника, залюбовалась: — Глянь, какая красавица!
«А ну как и она сама такая же вот щучка? Попади ей на зубок — хрустнет, и нет тебя, сидишь у нее под каблуком!» — подумал вдруг Роман, глядя, как по-хозяйски обозревает Дуня свое купецкое богатство. И вспомнилась вдруг Марийка — то степное и дерзкое счастье. И Роман вдруг поскучнел, сказал резко: А рыбка-то с душком, пованивает! — и вышел из амбара на свежий воздух. Дуня поняла, что где-то ошиблась, выскочила за ним следом, догнала, повисла на руке. "Вот так и будет висеть всю жизнь!» — ясно представилось Роману. И, вырвав руку, сказал жестко:
Куда нам супротив вашего богатства, Евдокия Петровна! Мы по сравнению с вами голь перекатная, сегодня здесь, завтра там, куда пошлет царь и отечество! — и быстро зашагал, бросив: — Мне перед походом родственников еще навестить надобно!
У тетки Глафиры он нашел плач и великие слезы: тетка собирала в поход своего меньшого, Алексашку, который таки записался в полк Романа учеником лекаря!
У злыдень! — кричала тетка своему лысому Евдокиму. Глаза бы мои тебя не видели: сам ведь любимое чадо ил пойму отправляешь!
— Ничего, добровольчество-то Алексашке зачтется...— успокаивал Роман тетку.— И, опять же, лекарь-немец в полк так и не прибыл, и, зная наши обычаи, думаю, и не явится,— кому охота под шведскими бомбами раненым руки-ноги резать да пульки извлекать! Так что, думаю, быть вашему Александру после первой же баталии в чине лекаря. А чин тот офицерский!
Но упоминание о шведских бомбах и отрезанных руках-ногах вовсе не успокоило, а, наоборот, подогрело слезы тетки Глаши, и она залилась в три ручья, обняв белокурую голову смущенного Алексашки:
— Не пущу тебя никуда, не пущу, чадушко мое любимое!
— Маманя, ну не надо, маманя! — бормотал Алексашка, а у самого голос дрожал, ведь прощался с родным домом,и, как знать, может, и навсегда.
Словом, не было сегодня покоя у родственников, и, отказавшись от Евдокимова угощения, Роман цаплей перешел улицу. Хотел было сразу пройти на Дунину половину, но вспомнил об утренней ссоре и остановил себя. Крикнул Ваську: приказал ему собираться. Впрочем, долго ли собираться бедному офицеру? Уже через час весь его нехитрый скарб был уложен Васькой в два вьюка, которые легко можно было приторочить к запасной лошади, полагавшейся Роману по чину. Сделав дело, Васька, отпущенный на ярмарку, умчался сломя голову — у него перед походом тоже было свидание.
Роман лежал тихо и, похоже, вздремнул. Проснулся оттого, что тишину терема наполнил красивый, грудной голос.
Дотолева зелен сад зелен стоял,—
задушевно выводил Дунин голос,—
А нонче зелен сад присох-приблек,
Присох-приблек, к земле прилег...
И, заглянув в светелку, он увидел совсем другую Дуню: не богиню Венус и не властную утреннюю купчиху, а милую и беззащитную молоденькую женщину, что сидела у окна, зябко кутаясь в пуховый платок, и с тоской смотрела, как облетает под осенним холодным ветром последняя листва. Он подошел сзади неслышно и прикрыл глаза руками. И потому как она не отвела его руки, а плечи ее задрожали, понял, что плачет. Он поднял ее, поцеловал в мокрые глаза, которые от того поцелуя словно просияли, и сделал то единственное, что и надобно было сделать: вынул заветное, еще материнское колечко и надел его Дуне на палец.
— Вот, от одной Дуняши другой! — молвил он в смущении. Слезы совсем высохли у Дуни, и глаза стали изумрудные. Тем же вечером они обручились.
А на другой день полк шел в поход по Славной улице. И у одного дома по знаку молодого полковника громко затрубили полковые горнисты. И на высокое крыльцо выскочила красавица Дуняша и помахала кружевным платочком и полковнику, и его полку, желая удачи. Полковник подкрутил ус — другой такой же платочек лежал у него в кармане.
Северные виктории
«Нас всех будет 280 парусов, а людей 17 тысяч, кроме конницы и пехоты, которые пойдут по траве...» — писал Петр в канун кампании 1713 года в Финляндии.
«Отлучение» Финляндии от Швеции могло состояться, только ежели флот и армия будут «подпирать» друг друга, и Петр понимал это, назначив главнокомандующим на сом театре военных действий не Шереметева или Меншикова, а Федора Матвеевича Апраксина, имевшего двойной чин генерал-адмирала. В ноябре 1712 года Петр строго наказывал своему генерал-адмиралу, что надобно «в будущую кампанию как возможно сильные действа показать и идти не для разорения края, но чтобы овладеть Финляндией». Последняя же нужна была Петру не для конечного удержания, «но двух ради причин главнейших: первое было бы что при мире уступить, другое, что оная провинция есть титька Швеции: не только что мясо и прочее, но и дрова оттоль. И ежели бог допустит летом до Абова, то шведская шея мягче гнуться станет». Была и третья причина похода: заняв тогдашнюю столицу Финляндии Або и Аландские острова, можно было «досаждать шведам на их коренной территории» и тем принудить их к миру.
Опять же внешние обстоятельства накануне кампании 1713 года складывались самым благоприятным образом: на юге Османская империя после нелепой битвы под Бендерами с Карлом XII готовила высылку шведского короля и согласна была подписать «вечный мир» с Россией, на севере был разбит Стенбок, и союзники Петра воспрянули духом. Оттого царь в марте 1713 года писал ил Германии: «...зело радуюсь, что изрядные ведомости получили о перемене Турецкой к шведам; а мы, загнав Стенбока в Тонинг и оставя армию для бомбардирования оного города, едем в Петербург, где праздно лежать не будем».
Прибыв в свой северный парадиз, Петр сразу начал готовить к походу армию и флот.
С армией у царя хлопот было меньше, поскольку во главе сухопутных сил в Финляндии был поставлен генерал-поручик Михайло Голицын, который и сам на печи валяться не любил. Но вот с адмиралами — и коренным русаком Федором Матвеевичем Апраксиным и наемным иноземцем вице-адмиралом Крюйсом — Петру в ту кампанию пришлось немало помаяться.
Флот по праву считался в те времена самой сложной технической составной частью вооруженных сил, и у адмиралов, особливо у командующего флотилией линейных кораблей старого морского волка Крюйса, всегда находились причины супротив скорого похода: то ветер дул противный, то шторм грядет, то на новопостроенных судах течь открылась. А за всеми отговорками стояло одно: грозная шведская эскадра, что стояла, по слухам, у Тверминне и запирала выход из Финского залива. И Крюйс панически боялся этой эскадры, по-флотски рассчитав, что его сырые корабли с зелеными матросами, набранными из пеших рекрутов, первой же баталии со шведскими викингами, сродненными с морем, попросту не выдержат и утонут в водах Балтики и русский линейный флот, и воинская слава, и честь вице-адмирала Крюйса.
Первым, кого удалось Петру вытолкнуть из Кроншлота в море, была потому не эскадра Крюйса, а галерный флот генерал_адмирала Апраксина. Федор Матвеевич еще по прошлым кампаниям ведал, что маленькие юркие весельные галеры-скампавеи всегда могут укрыться в бесчисленных мелководных финских шхерах, куда шведы опасаются вводить свои тяжелые линейные голиафы. И потому он повел свою флотилию скоро, делая по пятьдесят — шестьдесят верст в сутки, так что уже через неделю оказался перед Гельсингфорсом. Вслед за Апраксиным Петр вытолкнул из Кроншлота и Крюйса, написав ему гневное и зело обидное письмо: «Бояться пульки — не идти в солдаты. Кому деньги дороже чести, тот оставь службу. Деньги брать и не служить стыдно!»
