Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
— Женщины, Публий, бывают всякие, как и мужчины. Обычные — ищут себе и обычное поприще. Им нужны молодые, здоровые и богатые мужчины, под которыми они могли бы удобно устроиться и провести свой век с наименьшими трудами и заботами. Но есть женщины, стремящиеся не пристраиваться к чужой жизни, а создавать жизнь собственными силами и талантами. Таким мало сиять бледным отраженным светом, они хотят быть светилом.
— Ну и речь! Ай да рабыня! — восхитился Публий.
— Когда я вижу, — воодушевлено продолжала она, — как чахнет, сходит на нет великий человек, еще полный внутреннего огня, у меня появляется желание вступиться за него, сразиться со смертью, померяться с нею силами, доказать, что моя любовь сильнее ее ядовитого зелья! Почему я не могу притязать на победу в такой битве, ведь согласись, моя красота острее зазубренной косы старухи-смерти? И разве моя цель — не более достойное поприще для красоты, чем обеспечивать уют урчащего брюха, лежащего на денежном мешке, или снимать напряженье с мускулистого тела самодовольного глупого юнца? Да, Публий, я такая. Меня, как и тебя, влекут большие сраженья, меня влекут большие люди и великие чувства! Несколько дней назад, когда твоя жена сказала, что увезет меня в Рим, я так страдала, что заболела. Я совсем не могла ходить, это и побудило Эмилию изменить решение и оставить меня здесь вместо холодной Глории.
Сципион глядел на нее во все глаза. Воздух вдруг воспламенился! Он даже не заметил, что своего господина она стала называть Публием, а госпожу — Эмилией, столь естественно это теперь звучало в ее устах.
— Ну, так что, Публий, способна я победить твою смерть? — лучисто улыбаясь, спросила она. — Я видела, как тут тебя старались соблазнить те две дурехи, демонстрируя румяные телеса. Позволь же и мне предпринять попытку соблазнить тебя. Ты знаешь, что я танцовщица. Да, мне через многое пришлось пройти в моей рабской жизни. Но пусть же искусство танцовщицы хоть однажды принесет мне не униженье, а радость, и пробудит в мужчине не похоть, а любовь!
Она сделала паузу, запыхавшись от бойкой речи и собственной смелости, а потом тоном царицы, предлагающей полцарства, произнесла:
— Позволь мне подарить тебе танец… — и еще помедлив, уже голосом богини, сулящей небеса, добавила:
— И в нем — себя.
Публий молчал, застигнутый врасплох. При упоминании о танце он вспомнил пиршество в Новом Карфагене и вдохновенную пляску Виолы. Береника воскресила многие из его тогдашних переживаний и чувств, что если она позволит ему вновь прожить и самый яркий час его жизни?
— Только не здесь, — вновь заговорила она, не давая ему опомниться, — мне нужен простор: я ношусь по сцене, как вихрь. Пойдем за лес на большую поляну.
— Ты думаешь, я туда дойду? — наконец отозвался он.
— Со мною дойдешь.
Они возвратились только под вечер. Засыпая в ту ночь, Публий видел перед собою огромный огненный шар. Именно так, в образе раскаленного шара, в котором переплавились в единую плазму страсти смех, радость, наслажденье, красота и счастье, запомнился ему этот день. Береника действительно танцевала не хуже Виолы, а он, Сципион, уже не тревожимый судьбою войны с Ганнибалом, не допустил к ней никакого Аллуция, и сам отблагодарил ее за танец так, как она того заслуживала.
Утром в Литерн пришла весна, которая словно ждала, когда влюбленные проложат ей дорогу к земным радостям. Яркое солнце и высокое небо будто раздвинули пределы жизни, и все беды показались Сципиону не столь уж большими на фоне этого простора. В голубых небесах еще бледнела зимняя немощь, но с каждым днем синева сгущалась и становилась ярче. Остатки зимы растворялись в оживающей природе. Скоро на деревьях появилась зеленая дымка. Публий никогда прежде с таким интересом не наблюдал за тем, как раскрываются почки и развертываются народившиеся листья. Сейчас эти листочки были детьми, и подобно всем детям излучали радость и свежесть новой жизни, новой надежды. Пробудив растительность, весна тронула своим волшебным жезлом насекомых и птиц, которые сразу засуетились, включившись в грандиозный хоровод природы. К Публию весна явилась в облике Береники, и его тоже увлекла в общий круговорот.
Восхищаясь весенним праздником жизни, Сципион совсем забыл, что ровно год назад та же картина воспрявшей ото сна природы раздражала его, казалась вульгарной, пошлой комедией, циничной прихотью богов, потешающихся над земными существами, маня их ложной надеждой, чтобы посмотреть, как они смешно прыгают, скачут и встают на задние лапки. Тогда он был выброшен обществом, выброшен жизнью, тогда он был здесь чужим, но теперь если не общество, то хотя бы природа приняла его в свое лоно, и он был счастлив, как беспризорный котенок, которого наконец-то кто-то приютил.
Поддавшись очарованию весенних пейзажей, Публий вскоре ощутил и романтику сельского труда. Подобно своим дедам и прадедам, он встал за плуг и увлеченно пахал землю, с наслаждением вдыхая запах влажной почвы и собственного здорового пота. Вокруг него при этом плясала на рытвинах пашни Береника, дразнящая его резвым смехом и трепыханьем бьющейся и коварно взлетающей на ветру юбки.
Перед лицом такого буйного весеннего помешательства Сципиона болезнь в ужасе отступила и забилась в сырые подвалы, чтобы снова напасть на него вместе с первым осенним ненастьем.
Публий увлекся разведением домашних животных. Особенно ему нравилось возиться с кроликами, несколько лет назад завезенными в Италию из Сардинии. Приглядевшись к их поведению, изучив их взаимоотношения, он обнаружил, что стадо этих зверьков во многом является моделью человеческого общества. Здесь нашлись и свои Фабии Максимы, и Петилии, и Катоны, и Ганнибалы, и Софонисбы, и Эмилии, и даже Сципион, который, между прочим, жил как бы в добровольном изгнании и не якшался с кем попало. Зато, когда этот длинноухий Сципион оказывался в гуще мохнатой черни, все начинали перед ним заискивать. Они подобострастно нюхали его хвост, падали ниц, прижимали уши, стелились плашмя. Он же ни на кого не обращал внимания и исследовал рельеф, брезгливо переступая через трусливо припавшие к земле тела недостойных собратьев. Но их задевало такое пренебрежение, и они стаей следовали за ним, выражая готовность лизнуть его под хвост или каким угодно прочим способом добиться внимания великой кроличьей личности, каковая, кстати сказать, не обладала ни большими размерами, ни особой физической силой. Вся мощь этого существа, закупоренного в столь ничтожную оболочку, заключалась в характере. Демонстрация льстивой угодливости продолжалась до тех пор, пока независимый кроличий муж не терял терпение и не разражался гневом по адресу кроличьей низости. Тут он воинственно задирал хвост и, широко раскрыв пасть, казалось бы безобидного травоядного зверька, начинал хватать длинными зубами подвертывающихся на пути подхалимов за морды и бока. Тогда все прочие сбивались в кучу и, испуганно вытаращив глаза, громко топали, выражая трусливое недовольство. «Ах, какой злодей! Какой тиран!» — звучало в этом топоте. «Мы к нему с добрыми намерениями, а он…» — словно шептали их прижатые уши. Честный крол приходил в ярость и бросался в гущу толпы. Некоторое время там раздавался отчаянный визг и летели клочья шерсти, но скоро все прекращалось. На поле боя оставался только один фыркающий победитель с пучками трофейной шерсти во рту, все же остальные разбегались по углам двора и забивались в щели. Он снова с независимым видом расхаживал по очищенной территории, а из укромных мест в его адрес периодически раздавался неодобрительный топот.
Когда этот крол только начинал утверждать свое первенство среди сограждан республики землероек, он побеждал соперников за счет упорства и разнообразной тактики. Именно так! Он изучал врагов и против каждого действовал определенным образом. Одного он брал стремительной атакой с налета, против другого маневрировал, чтобы вынудить его ошибиться и подставить незащищенный бок, третьего, труса, пренебрежительно таскал за хвост, а четвертого, тяжеловесного гиганта, к которому невозможно было подступиться, просто изматывал беспрерывными наскоками в течение полутора часов, после чего легко утверждал свое господство. При этом он никогда не отступал и никогда не издавал постыдного визга.
Вызывали у Публия интерес и представители самого неопрятного вида животных, каковые, однако, были неопрятны лишь при небрежном уходе за ними, то есть при неопрятности своих хозяев-людей. Он с удивлением обнаружил, что свинья — очень смышленое, чрезвычайно жизнерадостное и общительное существо. Она обладает лукавой крестьянской смекалкой и то и дело норовит обмануть хозяина, чтобы добиться своего. Здесь у Публия было два любимца: энергичный, как Катон, но добрый, как Лелий, «Вулкан», который в азарте исследователя готов был любопытным пятаком перевернуть сам земной шар, и красавец, длинный и обтекаемый, как челн, «Аполлон», оживленным хрюканьем докладывавший Сципиону обо всех находках, добытых им в навозной куче.
