Ирвинг Стоун - Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт
— Вы должны поехать в Калифорнию. Вам следовало бы предоставить мой персональный вагон, но он уже арендован. Я приду сегодня вечером с железнодорожными билетами и необходимыми письмами, чтобы обеспечить вам приятное путешествие.
Вечером Джесси провела Коллинса Хантингтона в спальню, где лежал Джон. Узнав о цели визита, Джон разволновался.
— Ты не имела права поступать так, Джесси, — сказал он со слезами на глазах. — Мы не можем заплатить мистеру Хантингтону…
Хантингтон тихо сказал:
— Генерал, разве вы забыли, что наша железная дорога проходит по пеплу ваших лагерных костров и поднимается по склонам, которые вы преодолевали на мулах? Я думаю, что мы ваши должники.
_/9/_Джесси сняла на Оук-стрит в Лос-Анджелесе увитый виноградными лозами дом из красного дерева, который стоял в центре широкого лужка с цветущими кустами. Здесь под теплым калифорнийским солнцем Джон поправил свое здоровье. Они жили тихо, редко выходили за пределы своего участка, принимали старых друзей, приходивших каждый полдень на чай. Джесси перестала писать, понимая, что изложила все свои истории. Но когда молодые историки вроде Джозиа Ройса обрушивались на Джона, обзывая его политическим авантюристом в Калифорнии, не имевшим секретных приказов, обычным разметчиком троп, не проводившим никаких исследований, она писала страстные статьи с опровержениями, которые публиковались в таких журналах, как «Сенчури».
Эти статьи принесли немного денег. Теперь каждый из сыновей присылал ежемесячно чек на небольшую сумму, и они жили со скромными удобствами. Она никогда не прекращала усилий провести через конгресс законопроект о выплате компенсации за реквизированный Блэк-Пойнт; и здесь, в мягком тепле Южной Калифорнии, она начала свою последнюю кампанию: добиться включения Джона в число пенсионеров, служивших в армии. Ее новые усилия казались более обещающими, чем когда-либо прежде: через палату представителей прошел законопроект о возвращении им покупной цены Блэк-Пойнта, предложение дать Джону пенсию генерал-майора было встречено благоприятно.
Джон становился все более взвинченным. Он разрабатывал планы, которые хотел обсудить со своими бывшими деловыми партнерами в Нью-Йорке; его присутствие в Вашингтоне будет полезным для включения его в список пенсионеров и проведения законопроекта о Блэк-Пойнте через сенат. Зимой 1889 года Джесси нехотя согласилась, что ему следует поехать на Восток. Она наблюдала, как слабеют его силы, ибо хотя в возрасте семидесяти семи лет его ум казался таким же активным, каким был всегда, она знала, что физические силы стали его покидать. Ей было нелегко выпустить его из-под своего хозяйского контроля, без резковатой, но эффективной опеки Лили, но держать вопреки его воле, когда он так нуждается в движении, значило бы нанести ему более тяжелый удар, чем разлука. Он намечал уехать на два месяца; у Джесси не было денег, чтобы сопровождать его.
Она спокойно сидела в маленьком коттедже, ожидая почтальона, спускавшегося по Оук-стрит с кожаной сумкой на боку, в которой он приносил ежедневный пакет новостей от Джона. Он остановился в дешевом пансионате в неухоженной части города, вместо того, чтобы снять номер в Астор-хауз или поселиться у кого-либо из друзей, чувствовал себя хорошо, был возбужден и активен. Наконец в апреле она получила письмо, сообщающее, что конгресс даровал ему пожизненную пенсию в размере шести тысяч долларов в год, «принимая во внимание услуги нашей стране, оказанные Джоном Ч. Фремонтом, администратором и солдатом».
Джесси прижала письмо к себе, вновь и вновь перечитывала его. За долгие годы это была самая добрая новость. Правительство признало наконец, что оно в долгу перед Джоном Фремонтом. Теперь они смогут провести оставшиеся годы в мире и довольстве, избавленные от финансовых забот. Из письма Джона она поняла, как много это значило для него, как он был доволен тем, что его заслуги получили признание, что национальная печать единодушно похвалила законопроект. Он намерен завершить некоторые дела, затем вернуться в Лос-Анджелес к своей Джесси, и они уже никогда больше не расстанутся.
Однако проходили недели, а Джон все не возвращался. Не желая торопить его, коль скоро он считает нужным завершить свои дела в Нью-Йорке, она все больше волновалась.
Вдруг в жаркое удушливое июльское утро она получила телеграмму от Чарли, находившегося в Вашингтоне в отпуске. В телеграмме говорилось: «ОТЕЦ БОЛЕН».
Она сидела в кресле-качалке под дубом на переднем дворике неподвижно, почти не дыша. Мучила мысль, что он свалился больной в неуютной спальне незнакомого меблированного дома, без жены, которая позаботилась бы о нем, без выращенной им семьи, без немногих любимых сувениров своей жизни.
Через три часа, в тот самый момент, когда колокола соседней церкви стали отбивать полдень, от Чарли пришла вторая телеграмма. В ней было сказано: «ОТЕЦ УМЕР».
Спустя некоторое время она медленно вошла в дом и села за свой письменный стол в углу небольшой комнаты, где висел портрет генерала Джона Ч. Фремонта, написанный во время Ста дней. На боковой стене над креслом находился ее портрет, написанный маслом вскоре после свадьбы. Она села, всматриваясь в оба портрета, не способная понять, почему Джон Фремонт умер в возрасте семидесяти восьми лет, а она все еще жива. У нее щемило сердце, потому что он умер вдали от нее, один, без последнего утешения ее рук.
Наступила ночь, когда несколько утихло отупляющее чувство горя и она поняла, что происшедшее не случайно: именно так хотел умереть Джон Фремонт, в одиночестве, ведь он был всегда одинок, этот скромный, сдержанный невысокий мужчина, который сорок пять лет искал в ослепляющем снегопаде гор Сьерры не нанесенный на карты перевал. В эти последние недели он понимал, что умрет; сколь бы сильно ни любил он ее пятьдесят лет, он хотел умереть в одиночестве в жалкой постели пансионата, умереть в тех же условиях, в каких был рожден, — отверженным, незаконным…
И теперь наконец-то она поняла, что никогда не выполнит задачу, которую поставила перед собой в свои семнадцать лет. Выйдя замуж полстолетия назад, она так и не разгадала загадку Джона Фремонта. В своей любви, в своей преданности она, возможно, подошла ближе, чем любая другая женщина, к разгадке, и все же так много нераскрытого уйдет с ним в могилу.
Она подумала, что это и есть неудавшаяся часть ее замужества. Теперь она осознала: никто не может полностью понять душу другого человека. Однако важно не полное и окончательное раскрытие, а поиск, вечно присутствующее и любящее желание понять. В конечном счете это и есть любовь, если смотреть на нее с высоты прожитого вместе полстолетия: вначале приятный роман, затем физическая близость, честолюбие и совместная работа, создание семьи и очага, свершение добрых и разнообразных дел, зрелое партнерство в успехе, провалах и трудностях. Да, любовь незримо меняется с течением времени, но самое прекрасное из всех человеческих свершений, имеющих самое глубокое значение, есть поиск взаимопонимания, стремление понять своего партнера. Это и есть супружество.
Последовавшие дни были тяжелыми. Не было возможности доставить тело Джона в Калифорнию для захоронения, не могла она вовремя добраться до Нью-Йорка, чтобы присутствовать при похоронах. Она тихо сидела в кресле в углу комнаты, перечитывая последние любовные послания мужа к ней в то время, когда сын хоронил его на холме над Гудзоном и Покахо. Она чувствовала, как Лили старается защитить ее, скрывая свое горе, не навязываясь и в то же время постоянно готовая утешить и помочь, когда нужно.
Она не проливала слез, ибо ни о чем не сожалела. Не было ничего такого, в чем можно было бы упрекнуть себя или сделать по-иному. Она отдала Джону Фремонту всю свою любовь и делала это всю жизнь; она может теперь жить спокойно, пока не наступит и ее смертный час. Их совместная жизнь прошла так быстро, что некогда было остановиться, подумать о случившемся. Теперь у нее есть такая возможность. Она была рада тому, что может мысленно обозреть всю прошедшую жизнь, лучше понять ее теперь, когда у нее есть для этого время. Она прожила с Джоном бурную жизнь; теперь она сможет вновь пережить ее спокойно, наслаждаясь лучшим, что в ней было.
Она взяла письмо, которое Чарли написал Лили, рассказывая сестре, насколько безболезненными были последние часы отца и как должны они быть благодарны тому, что его последние месяцы были для него счастливыми. Затем в конце письма она заметила нечто, привлекшее ее внимание:
«Не осмеливаюсь думать, как повлияет это на мать. А когда думаю, то прихожу к мысли, не будет ли самое страшное самым добрым. Ведь они жили один в другом, и поэтому сомневаюсь, чтобы сохранялся смысл жизни для другого оставшегося».
«Нет, Чарли, — подумала она, — ты заблуждаешься. Я не буду несчастной. Твой отец спасен. Для него нет больше ни нищеты, ни неопределенности, ни унижения, ни разочарования или перемены фортуны. Ох, Чарли, мы жили так долго вместе — целых полстолетия; мы были так близки, и ничто, разумеется, не может теперь разделить нас, даже смерть. Ты думаешь, что, покинув меня, твой отец оставил меня в одиночестве? Как я могу быть одинокой, Чарли, я, которая работала, любила, страдала и радовалась с ним все эти годы? Ты слишком молод, чтобы понимать значение памяти, мой сын; память сильнее, чем живая плоть. Твой отец умер, но не во мне; пока я остаюсь на земле, он никогда не умрет. Он будет всегда со мной таким же надежным и живым, каким сидел рядом со мной на первом музыкальном вечере в Академии мисс Инглиш или держал меня в своих руках на свадьбе Гарриет Бодиско; каким он был со мной рядом во время долгих тяжелых месяцев, находясь в дальних экспедициях. Верно, тогда я страдала, ибо была слишком молодой, не могла знать, какой долгой и прекрасной будет наша совместная жизнь; я обладала величайшим счастьем, какое может выпасть на долю женщины: я всегда и неизменно любила своего мужа, мой муж любил меня и наше супружество оставалось прочным и красивым. Разве, Чарли, такое может быть отобрано у женщины, которой шестьдесят шесть лет? Думаешь ли ты, что независимо от того, как долго я проживу, у меня будет достаточно времени, чтобы вновь мысленно пережить все наши чудесные совместные годы?
