Генрик Сенкевич - Потоп. Том 2
— Говори, сударь, чего ты хочешь?
— Я хочу, чтоб он уговор исполнил, прежде чем освобожден будет.
— Так он, освободившись, исполнит.
— Как бы не так! Не верю!
— Тогда я за него клянусь пресвятой девой, которую чту, и рыцарское слово даю, что все обещанное будет сделано. А нет — спросишь с меня; отвечаю честью своей и достоянием.
— Больше мне ничего не надо! — сказал Кмициц. — Пусть пан Гноинский заложником идет, иначе татары противиться станут. А я довольствуюсь твоим словом.
— Спасибо тебе, рыцарь! — ответил князь кравчий. — И не бойся, что он тотчас будет на свободу отпущен: я его, как и велит закон, пану гетману отдам; пусть остается в плену, пока король не вынесет приговора.
— Быть посему! — сказал гетман.
И, велев Войнилловичу переменить коня, который едва уже дышал, отправил его вместе с Гноинским за князем.
Но не так это оказалось просто. Пленника пришлось брать силой: сам Гассун-бей яростно сопротивлялся и унялся лишь, когда к нему подвели Гноинского и пообещали сто тысяч талеров выкупа.
Вечером князь Богуслав уже лежал в одном из шатров Госевского. Его тщательно перевязали; двое лекарей не отходили от раненого ни на шаг и оба ручались за его жизнь: рана, нанесенная самым кончиком сабли, была не опасна.
Володыёвский не мог простить Кмицицу, что тот оставил князя в живых, и от негодования целый день избегал встречи с ним, но вечером пан Анджей сам пришел к нему в палатку.
— Бога ты не боишься! — воскликнул, увидев его, маленький рыцарь. — Уж от кого-кого, а от тебя я не ожидал, что ты этого предателя живьем отпустишь!..
— Выслушай меня, Михал, прежде чем корить, — угрюмо ответил Кмициц. — Уже нога моя у него на груди была, уже клинок был к глотке приставлен, и тут знаешь, что изменник этот мне сказал?.. Мол, уже приказ отдан, чтобы Оленьку в Таурогах смерти предать, если он погибнет… Что же мне, несчастному, было делать? Я ее жизнь ценой его жизни купил. Что я мог сделать?.. Скажи, Христа ради… Что?
И пан Анджей стал рвать на себе волосы и ногами в неистовстве топать, а Володыёвский задумался.
— Отчаяние твое мне понятно… — поразмыслив, сказал он. — И все же… ты ведь не кого-нибудь, а изменника отпустил, который в будущем страшные беды на отечество наше навлечь может… Ну да ладно, Ендрек! Что ни говори, сегодня ты великую услугу Речи Посполитой оказал, хоть под конец и поступился ее благом во имя собственного.
— А ты, ты сам бы что сделал, если б тебе сказали, что к горлу Ануси Борзобогатой нож приставлен?..
Володыёвский усиленно зашевелил усиками.
— Я себя в пример не ставлю. Хм! Что бы я сделал?.. Вот Скшетуский — он у нас душой римлянин — его б в живых не оставил, и, я уверен, господь бы не позволил из-за этого пролиться невинной крови.
— Я свою вину готов искупить. Покарай меня, господи, не по тяжким моим грехам, но по твоему милосердию… не мог я голубке своей смертный приговор подписать… — И Кмициц закрыл глаза руками. — Помогите мне, ангелы небесные! Не мог я! Не мог!
— Ладно уж, сделанного не воротишь! — сказал Володыёвский.
— Тут пан Анджей вытащил из-за пазухи бумаги.
— Гляди, Михал, что я получил! Это приказ Саковичу, это — всем радзивилловским офицерам и шведским комендантам… Заставили подписать, хоть он едва рукой шевелил… Князь кравчий сам проследил… Вот ее свобода, ее безопасность! Господи, да я целый год, что ни день, крестом лежать буду, плетьми себя повелю хлестать, костел новый выстрою, а ее жизнью не пожертвую! Не римлянин я душой… пускай! Не Катон, как пан Скшетуский… ладно! Но жизнью ее не пожертвую! Нет, тысяча чертей! И пусть меня хоть в пекле на вертел…
Кмициц не договорил: Володыёвский подскочил к нему и зажал рукою рот, закричав в испуге:
— Не богохульствуй! Еще навлечешь на нее гнев господень! Бей себя в грудь! А ну, живо!
И Кмициц принялся бить себя в грудь, приговаривая: «Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima culpa!» А потом бедняга разразился рыданьями, ибо сам уже не знал, что ему делать.
Володыёвский позволил другу выплакаться, а когда тот наконец успокоился, спросил:
— Что же ты теперь предпринять намерен?
— Пойду с чамбулом, куда посылают: к самым Биржам! Вот только люди и лошади отдохнут… А по дороге, сколько станет сил, еретиков буду громить, вражью кровь проливать во славу божию.
— И заслужишь прощение. Не горюй, Ендрек! Господь милостив.
— Кратчайшей дорогой пойду, напрямик. По Пруссии сейчас свободно можно гулять, разве что попадется где-нибудь на пути гарнизонец.
Пан Михал вздохнул:
— Эх, и я бы с тобой пошел с превеликой охотой, да служба не пускает! Хорошо тебе волонтерами командовать… Ендрек! Послушай, брат!.. Вдруг ты их обеих найдешь… позаботься уж и о той, чтоб худого чего не содеялось… Как знать, может, она мне судьбой назначена…
И с этими словами маленький рыцарь бросился в объятия Кмицица.
ГЛАВА XXVI
Оленька и Ануся, бежав с помощью Брауна из Таурогов, благополучно добрались до Ольши, где в ту пору стоял со своим отрядом мечник; от Таурогов, впрочем, Ольша была не очень далеко.
Старый шляхтич, увидев девушек живыми и здоровыми, сперва глазам своим не поверил, потом всплакнул от радости, а затем пришел в такое воинственное настроение, что об опасностях забыл и думать. Напади на него не только что Богуслав — любой враг, хоть сам шведский король со всею ратью, — мечник готов был защищать своих девочек.
— Да я живот положу, — говорил он, — а у вас волоску с головы не дам упасть. Не тот нынче я, каким вы меня знали в Таурогах. Попомнят шведы Гирляколе и Ясвойну, а уж как я их под Россиенами отделал, вовек не забудут. Правда, Сакович-изменник врасплох на нас напал и разогнал кого куда, да только теперь у меня опять с полтыщи сабель под рукою.
Мечник не много преувеличил: в нем действительно трудно было узнать павшего духом таурожского узника. Совсем человек переменился, и прежняя энергия в нем пробудилась; в поле, верхом на коне он почувствовал себя в своей стихии, а поскольку солдатом был опытным, то и впрямь уже несколько раз крепко потрепал шведов. К тому же в здешней округе пан Томаш пользовался большим уважением, отчего в отряд к нему с охотою шли и шляхта, и простой люд; даже из дальних поветов то и дело который-нибудь из Биллевичей приводил десяток-другой конников.
Отряд мечника состоял из трехсот крестьян-пехотинцев и примерно пяти сотен кавалерии. В пехоте мало кто имел мушкеты, большинство вооружены были косами и вилами; конница представляла собой весьма разнородное сборище: были там и зажиточные землевладельцы, которые ушли в леса со своей челядью, и шляхта поплоше, из мелкопоместных. Вооружение у них было лучше, чем у пехотинцев, но на редкость пестрое. Копьями многим служили жерди для подвязки хмеля; иные прихватили из дому фамильное оружие, богатое, но по большей части устарелое; лошади разных кровей и статей плохо держали строй.
С таким войском мечник мог нападать на шведские дозоры и даже большие конные отряды громить, мог очищать леса и деревни от бессчетных разбойных шаек, состоящих из шведских и прусских дезертиров и местного сброда и промышлявших грабежом, но ни на один город ударить не решался.
Да и шведы стали осмотрительней. В самом начале восстания по всей Жмуди и Литве вырезали немало солдат из частей, стоявших в деревнях на квартирах, те же, что уцелели, попрятались в наспех укрепленных городах, откуда далеко отходить не смели. Таким образом поля, леса, деревушки и небольшие городки оказались в руках поляков, зато во всех крупных городах прочно обосновались шведы, и выкурить их оттуда не было никакой возможности.
Отряд мечника был одним из самых сильных; другие могли сделать еще меньше. На границе с Лифляндией, впрочем, повстанцы настолько осмелели, что дважды осаждали Биржи и на второй раз взяли город, но временный этот успех объяснялся тем, что де ла Гарди все войска из пограничных поветов перебросил под Ригу для защиты ее от царской армии.
Однако блестящие, редкие в истории победы этого полководца заставляли думать, что война там вскоре окончится и на Жмудь снова хлынут упоенные победой шведские полчища. Пока, правда, в лесах было сравнительно спокойно, и многочисленные повстанческие отряды, сами в своих возможностях весьма ограниченные, могли, по крайней мере, не опасаться, что противник станет искать их в глухих чащобах.
Поэтому мечник раздумал идти в Беловежскую пущу: очень уж далек был туда путь, да и больших городов, охраняемых сильными гарнизонами, полно на дороге.
— Господь послал сухую осень, — говорил мечник девушкам, — стало быть, и жить sub Jove[160] полегче будет. Оставайтесь в лагере — я велю вам шатерчик ладный поставить, бабу дам в услуженье. По нынешним временам безопасней места, чем в лесу, не найти. Биллевичи мои дотла сожжены; в усадьбы разбойники заглядывают, а частенько и шведские разъезды. Где вам спокойней будет, как ни при мне, — у меня вон, полтыщи сабель! А непогода начнется, я вам хатенку где-нибудь в глухомани приищу.
