Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
Константин Петрович как бы насквозь рассекает весь знаменитый дневник Половцова. В нем, в дневнике, значительная часть политической биографии обер-прокурора, и тот, кто желает узнать, что думал талантливый и лишь отчасти предвзятый современник о Константине Петровиче, должен обязательно перелистать написанное, выделив в отдельное производство дознания образ обер-прокурора и связанные с ним события.
Однажды в пятом часу к Половцову зашел обер-прокурор:
— Вы все меня обвиняете то в одном событии, то в другом. Дурново вводит ограничительные правила для евреев, в Лондоне поднимают шумиху, комиссия по устройству жизни этого племени работает из рук вон плохо, а ответственность возлагают на меня. Между тем я не пользуюсь уже давно никаким влиянием. Я занимаюсь только синодальными делами, издаю отчеты, перемещаю иерархов, слежу за развитием приходских школ. И все! Поверь хоть ты мне, Александр Александрович.
— Ты сам виноват в своем несчастье и утрате влияния на государя, потому что слишком вмешивался в дела, до тебя не касающиеся.
Подобные диалоги происходили между ними неоднократно.
В другой раз в ответ на разъяснение Половцовым мнения придворных кругов Константин Петрович сказал:
— Да, ведь ты не знаешь, какие были прежде отношения! Когда я не видел государя недели две, то он писал записки с приглашением, желая обсудить со мной важнейшие вопросы. После войны — в 1879 году — семь десятков посланий. В год террористического нападения на Екатерининском канале я направил императору более сорока писем и записок. И никогда более! А были годы, и до десятка не дотягивало. Что уж, говорить о моем влиянии! Меня никто не слушает, газеты травят!
Половцов частенько заезжал к Константину Петровичу на Литейный. Однажды в чудесный весенний день — до смерти Александра III в Малом Ливадийском дворце еще очень далеко — Половцов застал обер-прокурора одного, без всяких посетителей, читающего «Revue des deux mondes». Еще в прошлом — 1889 году — невозможно было провести с ним спокойно пяти минут без вторжения какого-нибудь человека, пришедшего за покровительством. Теперь никто из высших чинов к нему не ездит: надобность отпала. Только хитрый Дурново разыгрывает роль нуждающегося в указаниях, однако обсуждает лишь второстепенные вопросы. Пройдет четыре года, престол перейдет к Николаю II, и обер-прокурор опять понадобится на первых порах, а затем его будут держать в отдалении, и не один год.
За обедом в Новом клубе в тягостные и несчастливые для обер-прокурора дни Дурново как-то громко возвестил в присутствии многих посетителей:
— Я видел сегодня Константина Петровича Победоносцева…
Это явилось первостатейной новостью, потому что осенью — а на дворе конец ноября — обер-прокурор редко покидал дом на Литейном, подверженный сильным простудам.
— Он настаивает на том, что единственным средством выйти из теперешних затруднений представляется назначение правительством цены на хлеб и реквизиция хлеба по этой цене у всякого, кто имеет хлебные запасы.
Старый противник обер-прокурора и друг убежавшего из России Лорис-Меликова, гений спекулянтской биржи Абаза, раскрасневшись и разъярившись, вскочил и бросил в лицо министру:
— Да вы лучше, Иван Николаевич, прямо выньте из кармана мой бумажник!
Половцов не упустил ни единого слова из этой сшибки в пользу обер-прокурора, хотя к однокашнику относился с большой долей критичности.
Абаза продолжал кипятиться и неожиданно ударился в воспоминания, притянув за уши, впрочем, весьма характерный эпизод из позапрошлого царствования:
— При Николае Павловиче, который был приверженец крутых мер, в 1840 году разразился сильный голод и хлеб дошел до цены сорок пять рублей за четверть. Государю донесено было, что помещик Тамбовской губернии Шиловский имеет запасы и объявил, что станет продавать их, когда цена дойдет до пятидесяти рублей. Николай Павлович ограничился тем, что приказал обязать Шиловского подпискою, что ниже пятидесяти рублей хлеба своего продавать не будет.
С Половцовым рядом сидел граф Гендриков, весьма, по мнению Александра Александровича, ограниченный и недалекий человек.
— Да что Победоносцев в этом вопросе понимает? Он может разве доставить своими мольбами манну небесную?
Надвигающийся кошмар
Литейный наполнялся грозными звуками. Они и раньше возникали неожиданно. Резкие голоса внезапно раскалывали неустойчивую утреннюю тишину. Он отпрянул от окна и решил уйти наверх, но трескучие крики и обрывки тяжелой, как свинцовое облако, песни накрыли его и не позволили двинуться с места.
Он застыл, невольно прислушиваясь к отрывочным буйным воплям:
— Долой самодержавие! Долой Победоносцева! Да здравствует свобода! Да здравствует Витте! Долой, долой, долой! Хлеб — детям! Хлеб, хлеб!
Он почему-то вспомнил первое заседание Комитета помощи голодающим, который возглавлял ныне царствующий монарх. Рядом сидел Островский, брат драматурга, и Дурново. Комитет собрал огромную сумму и многих спас от мучительной смерти. Константин Петрович подумал, что когда теперь разразится голод, уже не будет ни комитета, ни сбора пожертвований, даже спекулянт Абаза с его кошельком исчезнет. Россия станет быстро вымирать. В Поволжье, на Украине, в Сибири толпы голодающих начнут падать, теряя силы, прямо на ухабистых дорогах, а трупы их будут штыками сбрасывать в неглубокие канавы. Люди на Литейном, наверное, недоедали, но то, что их ожидает в недалеком грядущем — через пятнадцать лет и через тридцать лет со времени создания комитета! — ни с чем нельзя будет сравнить. Когда империя распадется, подточенная кучкой террористов, когда потерпят крушение последние надежды и развеются последние иллюзии, когда проект хорошо устроенного общества рухнет и погребет под своими останками и Нижегородскую ярмарку, и «Московский сборник», и многое другое, никто не посмеет требовать у правительства хлеба, и Россия будет тихо — безмолвно — вымирать под звуки победных фанфар, под злодейские песни, рвущие душу, и призывы, зовущие во мрак, которому изобрели название. Он был бессилен предотвратить надвигающийся кошмар.
Он повернулся, закрыл лицо крупными кистями с растопыренными пальцами и, ощущая мокрые, будто запотевшие стекла, покинул кабинет. А вслед ему неслась волна звериных надежд и звериных иллюзий, подгоняемая теми преступниками и демагогами, которые не знали что творили:
— Свобода! Витте! Долой самодержавие! Долой Победоносцева! Хлеба, хлеба, хлеба!
Внезапно сверкнула молния, на Литейный обрушился шквал, стеклянно загрохотали осколки разбитых вдребезги окон. Хлынул холодный дождь. На тротуаре какой-то босяк, мотая красной тряпкой над головой, орал, по-дурацки беснуясь:
— Буря! Скоро грянет буря!
Но отставной обер-прокурор уже не слышал хриплых и торжествующих слов, скрывшись в молельне, озаренной оранжевым сиянием лампады.
Эпилог
Оппонируя эпохам
К. П. Победоносцев с своими убеждениями и верованиями остался одиноким у обтрепавшегося и поломанного государственного руля; экипаж стал его плохо слушаться, а слабый голос командира заглушался ревом поднявшейся бури и непогоды. У старого кормчего ослабели руки; пробил чае, и он покинул свое место, отойдя в сторону и грустно наблюдая, как рушится и разбивается вдребезги все то, что он так долго и строго холил и берег. Холодеющие уста его шептали молитвы, а навстречу ему неслись раскаты непогоды и буйные крики русской революции, болезненно вонзившиеся в его сердце…
Борис ГлинскийУличный волчонок
Он шел навстречу своему времени не для того, чтобы к нему присоединиться и шествовать вместе с ним по воле судьбы и попутного ветра. Уверяю тебя, читатель, что в таком случае он не имел бы никаких хлопот, жил бы спокойно и припеваючи, поднимался бы в чинах и званиях, награждался бы успешнее — при его-то уме и образовании. И никакой Тертий Филиппов не был бы ему страшен как конкурент. Филиппова он не любил и презирал. Честный Тертий вначале исполнял обязанности товарища государственного контролера, затем занял и первое кресло в сем важном ведомстве, но в правительственных кругах поговаривали, что он мог бы вполне заместить Константина Петровича в Святейшем синоде и что это было бы предпочтительнее. Там, где показывался Филиппов, обер-прокурор всем своим видом подчеркивал превосходство, являлся в ослепительном белом галстуке и с бриллиантовой звездой. У Филиппова, конечно, внешность менее авантажная, но зато язык острый и манера выражаться определенная, присущая славянофилам. Он принадлежал к самым жестким критикам Константина Петровича и действительно представлял собой угрозу, и нешуточную. Император Александр III относился к Филиппову с симпатией.
