Лина ТриЭС - Третья истина
Саша знала о шушуканье других девочек за ее спиной, но не прислушивалась к нему. Как-то к ней обратилась Стелла:
— Санка, какое счастье, что ты вернулась к жизни! Чувствуешь, наш локоть? Ты снова среди друзей! Посмотри на нас, — мы рядом! Санка! Какая у тебя стала внешность волнительная! Как шикарно — веки подрагивают и в глазах, как будто слезы застыли… Я тебе так завидую!».
Саша только брови подняла удивленно и вдруг вспомнила, что два месяца не подходила к зеркалу. Встала из-за стола, пошла к зеркальному шкафу и в первую секунду не поняла, что глядящая оттуда худая, бледная девочка с горестно вздернутыми бровями и есть она. И ростом эта девочка выше, чем была Саша, и волосы другие: длиннее и светлее. А веки и впрямь вытворяют что-то едва заметное: то чуть прикрываются, то распахиваются и дрожат. Саша удивленно усмехнулась на такое превращение — девочка в зеркале улыбнулась слабой горькой улыбкой.
В оцепенении прошел еще месяц. Саша именно тогда научилась ничего не вспоминать — как будто, до прихода в школу вообще ничего не было. Это стало возможно, когда тело поневоле окрепло от лечения, а мозг, ища возможность жить дальше, закрыл доступ в запретные сферы. На все вопросы насчет семьи она отвечала коротко: «Я всех потеряла»— и ее не тормошили больше. Только Белахова выступила в своем стиле: «Наплачься, облегчи душу… Я ведь тебе рассказываю все-все. Ну, говори, какая у тебя мамулька была? Добрая?»
И Саша вытерпела — не накричала, не оттолкнула. Просто встала и ушла. Только с опасливой неприязнью косилась с тех пор в сторону чувствительной Стеллы, старалась не оставаться с ней наедине.
В Петрограде свирепствовала холера. В школе дезинфекция следовала за дезинфекцией. Дежурства по кухне превратились почти в священнодействие. От дежурных требовали аптекарской чистоты. Скудная пайковая пища поступала в столовую чуть ли не отфильтрованной.
Их повариха, Людмила Кирилловна, работавшая по совместительству и медсестрой, была одержима чистотой. Раньше она являлась объектом насмешек, теперь превратилась в героиню — ни один человек в школе, чем-чем, а холерой не заболел.
Сверхэнергии этой женщины не было предела. Она стала главнокомандующим. Сам заведующий, получивший свой невоенный пост только вследствие сильной хромоты, и пользующийся в комиссариате просвещения колоссальным уважением, как полный георгиевский кавалер, в вопросах гигиены оказался в школе на втором месте. Людмила Кирилловна умудрялась кричать сразу в десяти комнатах, присутствовать одновременно на кухне, в медпункте и в посудомоечной. Ее жужащий голос постоянно вдалбливал всем на всех этажах школы: «Встал — ликвидируй грязь вокруг… Протри пол влажной тряпкой, хлоркой промой. Мусорные ящики из дома — вон. Руки мыть перед едой, после еды… Еще до чего и после чего — говорить не буду… Мне лучше самой все сделать, чем сто раз вдалбливать в ваши капустные кочаны: «Сырое мясо и хлеб на одних и тех же досках разделывать за-пре-ще-но!»
Заведующий и хозяйственник постоянно затевали с Людмилой Кирилловной скандалы из-за ошпаривания всех овощей кипятком, чистки посуды только что не до дыр, еженедельного проваривания белья, что быстро приводило его в негодность.
Саша ходила за Людмилой Кирилловной хвостом. Ее увлекала четкость цели, мысль о спасении ребят от опасности находила какую-то глубокую, подготовленную заранее, нишу в ее душе. Никто не должен заболеть — как матросы у Крузенштерна. Повариха громко ставила ее всем в пример, заставляя подражать размеренной аккуратности Сашиных движений.
Чуть ли не каждый день Людмила Кирилловна обращалась в совет коммуны с требованием отрядить Шаховскую для работ к ней. «Молчаливая. Попусту не трещит. Проблем ваших, мировых не обсуждает. Только я хоть отвернуться от нее могу! Гаврилова вчера кочерыжку с пола подняла — и в миску. Немедленно, при мне назначьте выговор».
Но Шаховская не могла все время проводить на кухне и в санчасти. Она училась и училась серьезно.
ГЛАВА 3. «ЛИТЕРАТУРУ» — НА ПОМОЙКУ!
Уже на уроке математики класс завелся. Посреди тишины — писали летучку — тоненько чихнула Гаврилова: «Апти!» Так умела чихать только одна она. Ребята грохнули. Гаврилова толкнула сидящую впереди Сашу:
— Шаховская, почему все смеются?
Саша молча посмотрела на массивную Маргариту.
— Шаховская, ты что, оглохла?
Тоненький голосок смягчал грубость тона. Саша опять не ответила, только плечами пожала, и маленький инцидент забылся. Но Гаврилова много пропустила — болела, класс от нее отвык, и потому каждое ее слово встречалось взрывами хохота. Гавриловой же было все равно, что думают о ней окружающие:
— Подождите, не частите так. Чего вы вперед бежите? С Инус — это с кем? Инус — это кто такая?
— Гаврилова, — высокой скороговоркой отозвался Исаак Львович. — Если б я не знал, что ты не умеешь шутить, я бы счел твое замечание верхом остроумия. О чем, по-твоему, я с утра тут распинаюсь? И для кого — для себя? Мне что, больше всех надо?
Класс, знавший склонность математика к насмешливым словесным выкрутасам, положил ручки и приготовился слушать.
— Кручу пластинку для первой ступени. Ничего не слушаете, а потом станете локти кусать.
— Как? — поразилась Гаврилова, — я разве вас про локти спрашиваю?
— Тэ-э-экс, я догадываюсь, что ты хочешь разузнать, что-то другое, — сухощавый, в круглых очках, со впалыми щеками и вечно воздетыми высоко на лоб бровями математик приподнялся на цыпочки и задушевно поведал: — Инус — девица не из серьезных… Замечена на танцульках как с «ЭСом», так и с неким «КОСом». А ты, пай девочка, Гаврилова, ни с синусом, ни с косинусом не танцевала? Прошу тогда подойти после уроков, а то здесь остальные сдохнут от тоски, пока я тебе буду разжевывать таблицу умножения.
Звонок застал класс в состоянии изнеможения от смеха. Гаврилова так и стояла около стола, и гнула свою линию — требовала разжевать ей таблицу умножения немедленно, не откладывая, раз и это надо.
Просмеялись и перемену. Илларион Ипполитович, словесник, как всегда, подошел к классу раньше звонка и с улыбкой смотрел через позолоченное пенсне на веселящихся ребят. Но со звонком он привычным «гимназическим» шагом подошел к столу и потребовал тишины. Класс относительно успокоился.
— Ну-с, — он помедлил: за «господа» его жучили на всех советах и собраниях. А «товарищи» никак не шли у него с языка. Поэтому он предпочитал, пока не забывался, обходиться без обращения, — приступим к делу. Сегодня у нас не повторение грамматики, а, как я и предупреждал, литература. Толстой. Плетнеев, пожалуйте к доске.
Маленький вихрастый Борька вскочил и стал коленками на парту.
— Прежде, чем к доске, у меня вопрос. — Он только слегка подражал Гавриловой, но все поняли, чего он хочет. Нового представления.
— Пожалуйста, но только если он имеет отношение к уроку. Слушаю вас.
— Это Толстой, который граф?
— Вам, Плетнеев, самому следовало бы знать факты биографии великого русского писателя Толстого, творчество которого мы сейчас изучаем. Да, Лев Николаевич Толстой был графом. Это положение наложило определенный отпечаток на его творчество, поэтому обходить его вниманием не следует.
— Все, — сказал Борька и демонстративно плюхнулся обратно на скамью. — Ясно. Смешно. Не для того революцию делали, чтоб буржуйских писателей учить. Об этом отвечать не желаю. Спросите другое, если хотите.
Илларион Ипполитович пригладил несколько раз волосы:
— Голубчик, но Толстой меньше всего буржуазный. Если уж на то пошло, аристократ по происхождению и глубоко народный по сути.
Борька пренебрежительно махнул рукой:
— Аристократ — еще того похуже. Самые паразиты и были. В квадрате.
Учитель снял пенсне и, размахивая им, заговорил о Толстом. Он рассказывал, как гнало его правительство, как предали анафеме церковники, как относился Толстой к народу, но все зря. Его не слушали, вернее, не слышали. Фактически это было продолжение шалости, но, неожиданно, оно переросло в настоящий бунт. Был выкинут лозунг: «Буржуйскую литературу — на помойку истории!». Его нелепость легко мог бы понять каждый из ребят по отдельности, но их охватила буйная упертость толпы. Орали все, и запойный читака Валерка Гладков — староста, и всегда ответственно учащий все «от и до» Сережа Мацко — член школьного совета… Учитель явно растерялся и занервничал. Оттого усугубил дело. У него вырвалось:
— В гимназии была, по крайней мере, дисциплина, а с вашим самоуправлением пришла безалаберщина, развал. Я даже не знаю своих полномочий. Вынужден молчать и наблюдать, как вы тут беснуетесь, — он потеребил свою бородку.
Класс ответил ему возмущенным воплем:
— Старых порядков захотел? Долой! Топай отсюда!!!
