Колин Маккалоу - По воле судьбы
И Цицерон, облачившись в лучшую тогу, поплелся следом за ликторами к соседу. Подступы к великолепной вилле Филиппа напоминали сельскую ярмарку. Всюду палатки, толкотня, теснота. И в самом доме сновало не меньше народу. Интересно, где же при таком скопище мог обустроить своего гостя Филипп?
Но вот и Цезарь. О боги, он совсем не меняется! Сколько лет они не виделись? Около девяти? Однако, решил Цицерон, садясь в кресло и принимая чашу разбавленного фалернского, он все-таки изменился. От глаз его всегда веяло холодом, но теперь этот взор леденит. Он всегда подавлял, но никогда — в такой степени. «Передо мной властелин, — подумал в ужасе Цицерон. — Превосходящий Митридата с Тиграном в силе, величии, славе».
— Ты выглядишь усталым, — заметил Цезарь. — И сильно щуришься.
— Воспаление глаз. Обострение. Ты прав, я устал.
— Мне нужен твой совет, Марк Цицерон.
— Советы — неблагодарная вещь, — сказал Цицерон, пытаясь отделаться банальной фразой.
— Я согласен. И все же проблемы от этого никуда не уйдут. Я должен ступать очень мягко, как кот по яйцам. — Цезарь подался вперед и улыбнулся. Глаза его потеплели. — Разве ты не поможешь мне поставить нашу Республику на ноги?
— Нет. Поскольку ты сам сбил ее с ног!
Улыбка ушла из серых глаз, но на губах задержалась.
— Не я все это затеял, Цицерон, а мои противники. Мне не доставляло удовольствия переходить Рубикон. Я сделал это, чтобы сохранить свое dignitas, после того как мои противники сделали его предметом насмешек.
— Ты предатель, — твердо сказал Цицерон.
Губы превратились в жесткую прямую линию.
— Цицерон, я пригласил тебя сюда не для препирательств. Я нуждаюсь в твоей поддержке, ибо очень ценю твою проницательность. Давай пока опустим тему так называемого правительства в изгнании и обсудим Рим и Италию, которые перешли на мое попечение. Я поклялся, что буду обращаться и с Римом и с Италией — которые, по-моему, одно и то же — с величайшей мягкостью. Ты знаешь, что я много лет отсутствовал. Ты должен осознавать, что я нуждаюсь в помощи.
— Я осознаю одно: ты — предатель!
Показались зубы.
— Марк, не будь же глупцом!
— Кто из нас глупец? — спросил Цицерон, расплескивая вино. — «Ты должен осознавать» — это язык царей, Цезарь. Ты пытаешься отмести очевидное. Все население полуострова «осознает», что тебя не было несколько лет!
Глаза закрылись, на щеках цвета слоновой кости зажглись два ярких пятна. Цицерон невольно поежился: Цезарь вот-вот потеряет терпение. Ну что ж, пусть теряет, корабли сожжены!
Но ничего не произошло. Глаза открылись.
— Марк Цицерон, я иду на Рим, где намерен собрать Сенат. Я хочу, чтобы ты присутствовал на первом его заседании. Хочу, чтобы ты помог мне успокоить народ и заставить Сенат снова работать.
— Ха! — фыркнул Цицерон. — Сенат! Твой Сенат! Если бы вышло по-твоему, знаешь, что бы я там сказал?
— Нет, но хочу узнать. Говори.
— Я предложил бы этому Сенату издать указ, запрещающий тебе приближаться к Испании. Все равно — с армией или без. Я предложил бы Сенату запретить тебе даже смотреть в сторону Греции или Македонии. А еще предложил бы заковать тебя в кандалы. До тех пор, пока в Риме не соберется настоящий Сенат, чтобы судить тебя как врага государства! — Цицерон ласково улыбнулся. — В конце концов, Цезарь, ты ведь законник! Тебе не понравится, если мы казним тебя без суда!
— Ты витаешь в облаках, Цицерон, — спокойно сказал Цезарь. — Так не получится. Твой настоящий Сенат убежал, его нет. А это значит, что единственным в Риме Сенатом будет тот, который составлю я.
— О! — воскликнул Цицерон, со стуком ставя чашу на стол. — Это говорит царь! О, что я здесь делаю? Мой бедный, несчастный Помпей! Выставленный из дома, из города, из страны! Он разорвет тебя на куски, когда придет время!
— Помпей — ничто, — медленно произнес Цезарь. — Но я искренне надеюсь, что меня не заставят это продемонстрировать.
— Ты действительно думаешь, что можешь побить его?
— Я это знаю. Но повторяю еще раз: надеюсь, до этого не дойдет. Отбрось фантазии, Цицерон, взгляни на вещи реально. Единственный настоящий солдат в вашей армии — Тит Лабиен, но он тоже ничто. Я не хочу открытой войны, разве это не было очевидно с самого начала? Люди не гибнут, Цицерон. Количество крови, которая пролилась, минимально. Но что мне делать с такими упрямцами, как Агенобарб и Лентул Спинтер? Я простил их, однако они вновь что-то против меня замышляют, вопреки данному слову!
— Ты их простил! А по какому праву? Чьей властью? Ты — царь, Цезарь, ты рассуждаешь как царь! Но у тебя нет никаких полномочий! Ты теперь обычный сенатор-консуляр. И то лишь потому, что настоящий Сенат не объявил тебя изгоем. Хотя, перейдя Рубикон, по нашей конституции ты стал предателем! И то, что ты кого-то прощаешь, не имеет значения. Никакого значения! Да!
— Я попытаюсь еще раз, Марк Цицерон, — сказал, глубоко вздохнув, Цезарь. — Ты поедешь в Рим? Ты займешь свое место в Сенате? Ты окажешь мне помощь?
— Я не поеду в Рим. Я не займу места в твоем Сенате. Я не окажу тебе помощи, — ответил Цицерон с сильно бьющимся сердцем.
Цезарь помолчал. Потом снова вздохнул.
— Очень хорошо, я все понял. Я оставляю тебя, Цицерон. Тщательно обдумай мое предложение. Неразумно продолжать отвергать меня. Воистину неразумно. — Он встал. — Если ты не желаешь быть моим советником, я найду того, кто даст мне совет. — Ледяной взгляд. — И поступлю так, как мне подскажут.
Он повернулся и удалился, предоставив визитеру самому добираться до выхода. Цицерон брел по коридорам огромной виллы, прижимая обе руки к диафрагме, чтобы избавиться от подступившего к горлу удушающего комка.
— Ты был прав, — сказал Цезарь Филиппу, удобно располагаясь на ложе в комнате, которую ему каким-то чудом удалось придержать для себя.
— Он отказался?
— Уперся. — Сверкнула улыбка. Искренняя, веселая. — Бедный старый кролик! Я видел, как его сердце бьется о ребра под складками тоги. И восхищен его смелостью, ведь она вовсе не свойственна бедным старым кроликам. Очень хочу, чтобы он образумился. Знаешь, все-таки он мне нравится, несмотря на все его глупости.
— Что ж, — спокойно сказал Филипп, — мы с тобой всегда можем найти опору в величии наших предков, а у него их нет.
— Я думаю, именно поэтому он и не может отойти от Помпея. Он страшится неравенства между нами. В этом смысле Помпей больше подходит ему. Помпей демонстрирует всему Риму, что предки не обязательны. Однако я бы хотел, чтобы Цицерон уяснил, что древняя родословная может и помешать. Будь, например, я пиценским галлом, половина этих олухов не сбежала бы за Адриатику. Тогда, по их мнению, я не мог бы стать римским царем. А человек из рода Юлиев может. — Он вздохнул, сел на край ложа и посмотрел на Филиппа. — Луций, поверь, у меня нет никакого желания царствовать. Я просто хочу иметь то, что мне положено, вот и все. Ничего не произошло бы, если бы они согласились со мной.
— Я понимаю, — сказал Филипп, деликатно зевнув. — Я тебе верю. Кто в здравом уме захочет править сутягами, склочниками и твердолобыми идиотами, заполнившими весь нынешний Рим?
В разгар их хохота вошел мальчик и терпеливо стал ждать у дверей. Удивившись его внезапному появлению, Цезарь нахмурился.
— Ба, да я тебя знаю! — сказал он через миг и похлопал по ложу, приглашая присесть. — Что ж, мой внучатый племянник, садись.
— Я бы хотел быть твоим сыном, Цезарь, — сказал Гай Октавий.
Он сел, повернулся к родичу и улыбнулся.
— Ты вырос, Гай, — сказал ему Цезарь. — Последний раз, когда я тебя видел, ты еще плохо стоял на ногах. А теперь, похоже, становишься настоящим мужчиной. Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
— Значит, тебе хотелось бы стать моим сыном? А ты не подумал, что подобное заявление может быть оскорбительным для твоего отчима?
— Это так, Луций Марций?
— Спасибо, у меня есть еще сыновья. Двое. Я с удовольствием отдам тебя Цезарю.
— Который, если говорить честно, не имеет сейчас ни времени, ни желания обзаводиться сыном. Боюсь, Гай Октавий, ты все же останешься лишь моим внучатым племянником.
— Тогда не мог бы ты называть меня просто племянником?
— Почему бы и нет?
Мальчик поджал под себя ноги, кивнул.
— Я видел, как уходит Марк Цицерон. Вид у него был несчастный.
— Тому есть причины, — сурово сказал Цезарь. — Ты знаешь его?
— Только в лицо. Но я читал его речи.
— И что ты думаешь о них?
— Что он большой враль.
— Тебе это нравится?
— И да, и нет. Иногда ложь полезна, но глупо строить на ней всю свою жизнь. Во всяком случае, это не для меня.
— Так на чем же ты будешь строить свою жизнь, племянник?
— Я буду скрытным. Буду меньше болтать, больше думать, чтобы не повторять одни и те же ошибки. А Цицерон всецело во власти слов. Его всегда заносит. По-моему, это глупо.
