Арчибальд Кронин - Звезды смотрят вниз
Он пришёл домой. Марта за столом, водрузив на нос очки в стальной оправе (которые она, пренебрегая советом Дэвида обратиться к окулисту, недавно приобрела себе в новом магазине Вульворта), просматривала газету. Обычно Марта не интересовалась вечерней газетой, но сегодня Ханна Брэйс забежала к ней, чтобы рассказать о заметке насчёт выборов, и Марта первый раз в жизни пошла и купила газету. При входе Дэвида она встала с виноватым видом. От него не укрылось, что она поражена, смущена, почти ошеломлена. Но она не хотела, ни за что не хотела поддаваться этому впечатлению. По её властному, угрюмому лицу видно было, что она борется с ним. Заслоняя собой газету, она сказала с упрёком:
— Ты сегодня рано пришёл, я ждала тебя не раньше десяти.
Но Дэвид хотел заставить её высказаться.
— А что ты думаешь об этом, мать?
Она медлила. Наконец, сказала сурово:
— Мне это не по душе, нет.
И пошла за его ужином. Это было всё, что он от неё услышал. За ужином Дэвид, обдумывал всё, что предстояло делать. Ему говорили: «Нужно поднять энергичную кампанию». Но не так-то легко сделать это, когда ты беден. Нэджент относительно денег высказался с грубой откровенностью: достаточно, мол, того, что Союз поддерживает его кандидатуру. Впрочем, Дэвида этот вопрос не пугал. Можно сократить расходы: старый Питер Вильсон, его агент — человек благоразумный. Надо будет нанять один из лёгких грузовиков кооператива и произносить речи больше на открытом воздухе, только заключительное собрание устроить в зале муниципального совета. Решив так, Дэвид улыбнулся Марте, которая в эту минуту подала ему тарелку тушёных слив. Он не любил слив, и мать это знала.
— Сливы! Члену парламента! — пошутил он.
— Рано ещё об этом толковать, — ответила она загадочно.
Список кандидатов был объявлен 24 августа. Их оказалось только два. Предстояло состязание между Дэвидом и Роско, — борьба в открытую. 24 августа была очень скверная погода, дождь лил как из ведра. Как шутливо заметил Роско, это было дурным предзнаменованием для одного из кандидатов. Дэвид надеялся, что не для него. Его чуточку подавляла бьющая через край уверенность Роско в победе. Было ясно, что консервативная партия в три раза сильнее рабочей. Питер Вильсон, мелкий стряпчий в Слискэйле, был такой ничтожной фигурой рядом с агентом Роско, Бэннерманом, джентльменом в визитке, привезённым из Тайнкасла. И помимо всего прочего, дождь, хлеставший весь день, очень мешал ораторствовать с грузовика. Таким образом, Дэвид, остро чувствуя невыгодность своего положения, вынужден был отложить первое выступление. Он пошёл домой переменить промокшие башмаки,
Но на следующий день небо было синее, сияло солнце, и Дэвид душой и телом ринулся в битву. Когда первая смена выходила из «Нептуна», он был уже наготове у ворот, стоял с открытой головой на грузовике, а рядом с ним Гарри Огль, Викс, контролёр от рабочих, и Билль Сноу. В качестве добровольца шофёра впереди восседал Ча Лиминг.
Дэвид произнёс сильную, острую речь, умышленно сократив её, насколько можно. Он понимал, что рабочие голодны, спешат обедать, и не хотел их задержать. Роско, никогда не выходивший из шахты голодным, мог бы это не понять, а он понимал. И речь его имела успех.
Программа Дэвида была проста, скромна, но тем не менее на такую программу можно было крепко опереться. Она гласила: справедливость к шахтёрам! И шахтёры знали, что без национализации рудников им этой справедливости никогда не добиться. Дэвид намерен был бороться за национализацию как единственный выход. Он был вполне подготовлен к борьбе за то, что всю жизнь было для него символом веры.
В конце первой недели Том Геддон приехал из Тайнкасла, чтобы «сказать слово» в пользу Дэвида. Во всех своих речах Дэвид не касался личности второго кандидата, так как и Роско сражался честно, и они не пытались забрасывать друг друга грязью. Но Геддон оставался Геддоном, и, несмотря на то, что Дэвид перед собранием просил его быть корректным, Том не пожелал щадить противника. С кислой насмешкой на угрюмом лице он начал:
— Слушайте, ребята, что я скажу. На этих выборах выставлено два кандидата — Роско и Дэви Фенвик. Теперь послушайте меня минутку. Когда этот Роско в Итоне или Херроу гонял мяч на крикетном поле, бегая в своём фланелевом костюмчике, а его папаша и мамаша и сестрица стояли тут же, под нарядными зонтиками и мило хлопали ему, Дэви Фенвик работал под землёй, в «Нептуне», голый до пояса, весь в поту и грязи, катая проклятые вагонетки с углём, как все мы делали в своё время. Теперь ответьте мне, ребята, за кого же из двух вы будете голосовать? За того, кто гонял проклятые вагонетки, или за того, кто бегал за мячом?
Так он ораторствовал с полчаса. Сочная, ловко состряпанная и вовремя сказанная речь пришлась слушателем по вкусу. Позднее Том спокойно говорил Дэвиду:
— Такая речь — неважное кушанье, Дэви. Меня самого от неё мутит, но если она принесла тебе хоть какую-нибудь пользу, то я очень рад.
Если бы Том Геддон был более даровитым человеком, он мог бы также претендовать на место в парламенте, и он это понимал. Но так как Том ничем не блистал, ему оставалось, по крайней мере, быть бескорыстным. Впрочем, его бескорыстие не спасло его от минут глубокой горечи, тайных терзаний, более мучительных, чем терзания грешников в аду.
Выборы были назначены в субботу 21 сентября, а 20-го, в пятницу вечером Дэвид выступил на последнем предвыборном собрании в слискэйльской ратуше. Зал был полон; люди стояли в три ряда в проходах, толпились у дверей, широко открытых, так как вечер был жаркий. Все сторонники Дэвида собрались на эстраде: тут был и Том Геддон, и Гарри Огль, и Викс, и Кинч, юный Брэйс и старый Том Огль, Питер Вильсон и Кэрмайкль, специально приехавший из Уоллингтона, чтобы провести два свободных дня с Дэвидом.
Когда Дэвид вышел вперёд, наступила мёртвая тишина. Он стоял у столика с засиженным мухами графином с водой, которой никто никогда не пил, и в зале было так тихо, что можно было услышать слабый плеск волн, набегавших на «Снук». Перед ним — бесконечные ряды лиц. И все лица подняты к нему. В падавшем с эстрады ярком свете они казались трагически бледными, их взгляды, казалось, смутно молили о чём-то. Среди этой массы он различал отдельные лица, и все эти лица были знакомы ему. В первом ряду он увидел Энни, с напряжённым вниманием смотревшую на него, рядом с нею — Пэга, и Неда Синклера, и Тома Таунли, Ча Лиминга с Джеком Риди, мрачным и озлобленным, Будса, Слеттери и десятки, десятки других рабочих «Нептуна». Он знал всех их, углекопов, своих товарищей. Он чувствовал глубокое смирение, сердце его было полно любви к ним. Он отбросил шаблонные слова, политическую казуистику, пышную риторику. Он заговорил с ними просто, от всей души:
— Я знаю большинство тех, кого я вижу здесь сегодня, — начал он, и голос его дрожал от волнения. — Многие из вас работали в «Нептуне» в одно время со мной. И сегодня я как-то не могу, не хочу ударяться в красноречие. Я вижу в вас друзей. И буду говорить с вами, как говорят с друзьями.
Тут из задних рядов раздался ободряющий голос:
— Говори, Дэви, товарищ, мы все тебя слушаем!
Его поддержали громкими криками. Потом всё стихло. Дэвид продолжал:
— Ведь если вдуматься, то станет ясно, что жизнь всех мужчин и женщин в этом зале тем или иным образом связана с копями. Все вы — шахтёры или жены, сыновья, дочери шахтёров. Всем вам от копей никуда не уйти. И вот именно о копях, о том, что имеет для вас очень важное значение, я хочу говорить с вами сегодня…
Голос Дэвида, звучавший страстной серьёзностью, одиноко раздавался в душном зале. Дэвид внезапно ощутил уверенность в своих силах, в том, что сумеет овладеть вниманием слушателей, убедить их. Он принялся излагать свои аргументы. Он говорил о системе частной собственности, при которой обычно пренебрегают охраной труда, системе, которая зиждется лишь на погоне за прибылями, при которой на первом месте — интересы акционера, интересы же рабочего — на самом последнем. Он перешёл к вопросу о королевских патентах на разработку недр, этому недопустимому, несправедливому закону, по которому у каждой области в пользу частного лица отнимаются огромные суммы, и не за услуги, оказанные обществу, а исключительно в силу монопольных прав и привилегий, пожалованных сотни лет тому назад. Потом он стремительно принялся излагать слушателям ту новую систему, которой надо добиться. Национализация! Слово, которое годами оставалось гласом вопиющего в пустыне. Он просил их вдуматься в значение этого слова. Национализация это прежде всего — объединение всех копей под одним управлением, усовершенствование методов работы, которое повлечёт за собой и изменение порядка распределения угля между потребителями. Во-вторых, национализация означает безопасность рабочих в копях. В Англии имеются сотни рудников с плохим и устарелым оборудованием, но, так как это рудники частные, то шахтёру приходится прежде всего думать о том, чтобы его не выкинули на улицу, а не об опасностях, грозящих ему в таком руднике, или о недопустимых условиях работы. А заработная плата? При национализации она увеличится, потому что годы упадка промышленности будут уравновешиваться годами расцвета. Во всяком случае заработная плата будет не ниже прожиточного минимума. И жилища у рабочих будут лучше, чем теперь. Государство ни за что не допустит, чтобы дома шахтёров были в таком плачевном состоянии, как теперь во многих местах. Ведь этого требует честь самого государства. Жалкое состояние рабочих жилищ — наследие прошлого, результат многолетней жадности, эгоизма и равнодушия. Те, кто работает в копях, выполняют общественно-полезное дело, опасное дело, и на них следует смотреть как на государственных служащих. Они требуют только справедливого, человеческого отношения, той справедливости, в которой им веками отказывали. Они хотят быть слугами государства, а не рабами капитала…
