Александр Артищев - Гибель Византии
ГЛАВА LI
Положив руку на плечо сына, мегадука сидел у изголовья недужной жены.
Дверь в комнату больной чуть приоткрылась и в образовавшуюся щель протиснулся слуга, с лицом белее мела.
— Господин! — еле выговорил он.
— Тише! — Нотар сделал предостерегающий жест и потрепав сына по волосам, подошел к дверям.
— Что стряслось, Артемий?
— Там, у входа, посланник султана. Он требует принять его, мастер. Требует принять немедленно! — от страха у слуги заплетался язык.
— Лука! Лука! — позвала от кровати жена.
— Я скоро вернусь, — он приблизился к ней, приложился губами к ее горячему лбу и вновь направился к выходу.
В гостиной зале его уже поджидал Шахаббедин.
— Ты и есть бывший флотоводец царя Константина? — вкрадчиво спросил он.
— Да, — чуть качнул головой Нотар. — А ты кем являешься?
В маленьких глазках евнуха промелькнул злой огонек.
— Не надо говорить со мной столь дерзко, христианин. Это может дорого обойтись тебе.
Затем тут же, без перехода, он сменил угрожающий тон на елейный.
— Наш повелитель послал меня, главного смотрителя гарема, за твоими сыновьями.
— Зачем ему дети? Что он задумал? — одними губами спросил Нотар.
— Это ведомо лишь Аллаху и самому султану. Вели поскорее звать их сюда. Зови и слуг, чтобы они помогли этим достойным юношам поскорее облачиться в свои лучшие одежды. Наш господин желает лицезреть детей своего сатрапа на пиру, который он устроил в честь своей великой победы.
Кровь до единой капли отхлынула от лица Нотара. Стены залы пошатнулись в его глазах, в ушах зазвенело погребальным звоном. И все же, почти теряя сознание от чудовищности услышанного, он нашел в себе силы спокойным голосом возразить:
— Мой сын еще слишком мал для времяпровождения в кругу взрослых мужей.
— Твой сын? Разве их у тебя не двое?
— Нет, смотритель. У меня было трое сыновей. Двое старших погибли в битвах с врагом. То есть, с вами.
Евнух сокрушенно покачал головой и в знак соболезнования несколько раз прищелкнул языком.
— На все воля Аллаха! Сыновья рождаются, взрослеют и мужают, чтобы погибнуть потом в сражениях, своей смертью возвеличивая славу рода. Но ответь мне, кто же тогда тот замеченный многими второй прекрасноликий юнец?
— Сын великого доместика. Перед смертью отец поручил его моей опеке.
Шахаббедин надул свои дряблые жирные щеки.
— Все мы чадолюбивы и готовы принять под свое покровительство детей друзей наших и родичей. Но никто не может сравниться в полноте подобных чувств со всемилостивейшим султаном нашим, Мехмедом Завоевателем! И потому наш господин желает незамедлительно видеть подле себя эти два прекрасных и юных цветка.
Нотар покачнулся как от удара, сделал шаг в сторону и чтобы не упасть, уцепился за высокую спинку кресла.
"Нет!» — кричало в нем всё. — «Этого не может быть! Это просто дурной сон. Надо сделать усилие и поскорее пробудиться от этого кошмара.»
Но как он не тряс головой, круглая безобразная фигура евнуха исчезать не торопилась.
— Что же ты медлишь, счастливец? Почему не зовешь юношей, чтобы порадовать их этой вестью?
— Да, я счастлив. Я очень счастлив, — глухо бормотал Нотар.
Ему была настолько худо, что, казалось, еще мгновение — и его вывернет наизнанку, прямо на глянцевый мраморный пол.
— У меня отобрали всё, — он задыхался, как при приступе астмы. — Фамильное достояние, честь, имя, Родину, государя. Но вам всего этого мало! Теперь вы покушаетесь на самое святое, что осталось у меня — на моего последнего из сыновей, продолжателя рода Нотаров! Я не отдам его вам! Ты слышишь, грязная свинья? Не отдам!!
Шахаббедина непросто было вывести из душевного равновесия.
— Не торопись со словами, димарх! Никто и не думает отбирать у тебя сына. Он просто приглашен ко двору султана на торжественный пир, только и всего.
— Только и всего?! — заорал мегадука, потрясая кулаками над головой посланника.
— А честь отца? Честь незатронутого жизненной грязью ребенка? Неужели этому похотливому животному, твоему хозяину, недостаточно своего необъятного гарема, слуг, виночерпиев, чесальщиков пяток? Пусть отправляется в конюшни и там сношается с лошадьми и мулами. Пусть делает все, что ему вздумается, но никогда…. Ты слышишь? Никогда….! Сына своего я на поругание не отдам!
Лицо главного евнуха посуровело.
— Остерегись своих гневных слов, христианин. Тебе оказана великая милость и не стоит опрометчиво отвергать ее. Может, по вашим варварским обычаям и оскорбительно для отцовских чувств приближать детей к любовным утехам правителей, но не следует забывать, что расплатой за строптивость у всех царей и во все времена являлась казнь упрямца. Подумай над этим, прежде чем вынести окончательное решение.
Нотар рухнул в кресло, как подрубленный в коленях.
— Мне нечего обдумывать. Лучше смерть, чем позор на все века. Скорее мне отрежут руки, чем я ввергну ими свое дитя на осквернение.
— Ты говоришь лишь об одном, тогда как второй….? — смотритель прищурил заплывшие жиром глаза.
Мегадука отмахнулся от него, как от назойливого слепня.
— Это твое последнее слово, димарх?
— Да! Ты — евнух, тебе не понять чувств отца.
Лицо Шахабеддина сморщилось и опало, как проколотый колючкой бычий пузырь.
— Я старался во имя твоего блага, грязный гяур. Но ты счел возможным оскорбить меня. Не знаю, как поступит с тобою султан, но от меня ты больше пощады не жди.
— Вон из моего дома! — заорал Нотар, вскакивая на ноги.
Шахаббедин медленно удалялся к выходу.
— Пока что из твоего! — бросил он напоследок.
Пиршество завоевателей началось во второй половине дня и продолжалось далеко за полночь.
Огни сотен факелов разгоняли ночную мглу; искры с треском вылетали из чадящего пламени, вились в воздухе хороводом огненных мушек, посыпая землю серым, почти невесомым пеплом. На стенах домов, окружающих площадь, плясали уродливые тени, то уменьшаясь в размерах, то вытягиваясь до пугающей величины. В огромных котлах варилось мясо; запахи крутого, щедро сдобренного пряностями бульона вызывал слюнотечение у проголодавшейся стражи, двойным кольцом оцепившей подходы к площади. Чуть поодаль забивали скот; жалобное блеяние овец и рев быков, предназначенных для заклания, эхом разносились вдоль пустынных, вымерших улиц.
Столы для участников пира были расставлены широким полукругом — с одного конца едва можно было разобрать, что происходит на другом. Хотя приглашенные сидели плотно, локоть к локтю по обеим сторонам столов, места для всех не хватило: более трети из числа гостей устроилось по-привычному — на коврах, развернутых прямо на земле.
Изначальный цвет и узоры шелковых тканей, растеленных вместо скатертей на столах, трудно было разобрать под горами всевозможной утвари, объедков и отвергнутой желудками пищи. На серебряных и золоченых блюдах, набранных из дворцов, церквей и поместий городской знати, плавали в полузастывшем жиру толстые куски баранины, лежали развороченными горками шарики из варенного мясного фарша и сухого, твердого как камень, овечьего сыра. Тонкие, почти прозрачные хлебные лепешки валялись вокруг блюд подобно скомканным салфеткам, мокли в лужицах вина и кислого молока из опрокинутых чаш. Кое-где из-под груд овощей и фруктов, вперемежку с давленной яичной скорлупой торчали полуобглоданные рыбьи хребты и бараньи ребра.
Подносящие угощение слуги ходили по двое: пока один держал в руках новое блюдо, другой лопаточкой спешно высвобождал для него место на столе, отгребая в сторону уже попользованные кушания.
Несмотря на поздний час, празднество шло своим чередом. Было дозволено многое из того, что воспрещалось прежде.
Изрядно захмелевшие бражники продолжали веселье; некоторые сонно и непонимающе хлопали глазами, другие мирно спали, опустив головы прямо на груды объедков. Желая облегчить перегруженные желудки, те, в ком вид расставленной снеди все еще вызывал алчность, а винные пары в недостаточной мере замутили рассудок, не сходя с места вызывали у себя с помощью нехитрых средств рвоту, а затем вновь принимались за обжорство. Вконец утомившиеся спали тут же, неподалеку, рядом с псами, грызущими отброшенные на землю кости.
Перед мутными взорами пирующих, под стук бубнов и монотонный посвист флейт устало кружились танцовщицы. Сквозь тонкие муслиновые ткани просвечивали гибкие женские талии, полные груди и бедра; на покрытых толстым слоем румян и белил лицах застыли заученные и жалкие, похожие на гримасы улыбки.
Звуки музыки заглушались хмельными голосами, выкриками, хохотом. Наиболее неугомонные вскакивали с мест, хватали подвернувшихся под руку прислужниц, танцовщиц, или мальчиков-виночерпиев, валили на землю, рвали на них одежду и под гогот и одобрительные выкрики зрителей бесстыдно совокуплялись с ними.
