Всеволод Иванов - Черные люди
— А ты зачем на Дон-то сбрел? — настаивал Елисей. — Ну, мне земля нужна. Земли-то везде много, да бояре захватывают, чтобы на ней мужики на них робили… Степь привольную забирают… Я в Мурашкино, в морозовскую вотчину, бежать думал, — черт их бей, хоть землю дадут… Морозовский двор всех беглых берет за себя, абы робил…
— Ну и што?
— Ничего не дали! — потряс с усмешкой головой Елисей. — Велели мне поташ жечь. Сделали меня работным человеком. Я убежал. Весь народ здешний за землей бежит, земли ищет, земля-то — хлеб. А тебе чего тут делать, поп? — снова налег он на расстригу. — Жги себя, да и твое дело с концом… А мы жить хотим!
Глаза Николы в медвежьем его лике сверкнули, как молнии.
— Не буду жить в греховном сем мире! Тьфу! Сколько ни живи — все в смерть живешь. Да вот одного хочу я перед моим огнем — поглядеть, как огнем запалят и обидчиков моих, патриаршьих приказных… Гонят нас они да сами тем широко живут. Дьяволы они, жечь их достойно и праведно!
С земли заподымался третий, темный, большой как гора, задвигался.
— Хе-хе-хе! Ин дьяволов жечь хочешь?
— Рассчитаться!
— Так оно и есть… — Тот поднялся в саженный рост. Красная рубаха без пояса, большие пальцы ног торчат из песка, шевелятся, как змеиные головки. Занес и опустил с маху могутную руку. — Бей! Праведно! Тихие мы люди, никого не замаем, а коль землю отняли у нас — доправим на всех боярах, что нам задолжали. Поставим под батоги на правеж христопродавцев. Мук не боимся — правду нам подай! С меня правили, и я уж доправлю… не пожалею!
Гигант замолк, присел на корточки, свесив руки между колен. Костер кровью залил его молодое лицо с кудрявой бородкой, на больших ребячьих глазах блестели слезы… Все молчали, и среди гула голосов издали, где-то в прибрежных кустах, защелкал ни к чему соловей.
— Хм, — сперва пошевелился, потом выговорил распоп, — поет не хуже царского певчего дьяка…
— Попадет на сук певчий-то дьяк — не запоет! — хихикнул Бардаков.
Соловей смолк, зазвенела бандура, и в грустном ее перезвоне возникла и понеслась казачья песня-былина. Сказывала она, как брали донские казаки Азов — турскую крепость, как сели они там в осаду. Не себе они брали Азов — ему, царю, и бились они там против десяти тысяч басурман.
И эх, приступали турки на Азов с утра до ночи,
А мы — и бьемся все одни-одинешеньки,
Просим смены-помощи у Христа-батюшки,
Просим смены-помощи у пресвятой богородицы…
Захватили мы, казаки, турский Азов-городок,
Перебили в нем все гнездо змеиное,
Задавили в нем всех нехристей,
Православного народа да мучителей…
От ругани нашей на тех проклятых
Приустали уста наши, слова не молвят,
Очи все у нас, у бедных, выжгло порохом,
Ручки, ноженьки ослабели, не гнутся…
Нам бы надо за труды наши жизнь райскую.
А приходится нам смерть неминучая…
Ты прощай-прости, степь широкая,
Тиха реченька Дон Иванович…
Только мы на вас недолго пожили…
И от слез тех у нас, бедных, на сердце
Гнев горит палючий, разгорается…
И мы бросились с Христом на вылазку,
Всех поганых в моря волны загнали…
Над степью мигнула, полнеба охватила немая зарница, показала мохнатую, что медвежья шуба, тучу.
— Гроза будет, должно, — проговорил, зевая, Бардаков. — Хлестанула бы божья молонья по нашим супостатам, дал бы господи… Спать надо…
Лагерь скоро угомонился, костры шаяли угольями, со степи граяли вороны, зарницы обсверкивали небо.
Когда убавилось огней в городке, видно стало — на самом бугре шатер, в шатре желтый огонь, около шатра маячит караул.
В шатре на шатком столе горит сальная свечка, озаряет лицо задумавшегося Разина. Степан Тимофеевич сидит на дубовом бочонке, высокой бараньей шапки не скинул, не скинул ни красного кафтана, ни кривой сабли.
Разину под сорок; высок, широкоплеч, строен, кудрявые волосы стрижены казацким обычаем, с проседью, борода небольшая, круглая, в левом ухе серьга, глаза желтоватые, смотрят по-сокольи. Держится степенно, лицо гордое.
На столе сулея с водкой, в красной чашке баранина вареная, каравай белого хлеба. Ни хозяин, ни гость не пьяны. Разин крутит толстый ус, смотрит на собеседника — ну и страшен же!
На темном лике у Аксена Силыча Иванова недостает левой половины рыжей бороды, а левую половину лица покрывает бугристое сплошное пятно; рубец на щеке, синеет выжженная большая буква «В» — вор; ноздри у Иванова вырваны до белого хряща, левый глаз вытек, правый черный глаз в набрякшем красном веке горит лихорадочно.
Был когда-то Аксен Силыч Иванов московским слободским Котельнической слободы, добрые котлы ковал. Но еще вскоре после Соляного бунта был схвачен, вздернут на дыбу, бит кнутом, жжен, пытан всячески, клеймен, сослан в Сибирь. Да с таким лицом, как ему сделали палачи, и в Сибири не жить: изуродованный живет только, чтобы мстить. И бежал Аксен из Сибири, пропал, сгинул в лесах Заволжья. Распахивал лесные поляны, жил охотой, рыбой, медом, грабежом помещичьих амбаров да дворов, убивал торговых да служилых людей, выскакивая страшно с кистенем да с ножом из-под мостов, из придорожных чащоб, жил как зверь, завел большие семьи, рассыпанные по лесным заимкам да землянкам… Стал он вольным. хозяином зеленых лесов между Муромом, Арзамасом да Макарьевско-Желтоводским монастырем, знал там каждую зверовую тропку, каждую трясину, каждое дупло, каждого мужика, живущего там в шалашных станах. И одна дума жгла Аксена в его одиночестве все долгие годы: собрать бы все эти рассыпанные, разбежавшиеся силы в один кулак да ударить им по Москве, заставить бы ее освободить землю и труд для крестьян.
— Ты все свое, Аксен Силыч, — на Москву да на Москву! — сказал Разин и сгреб усы в ладонь.
— Да и ты свое, Степан Тимофеич.
— Так. Я все свое: времени терять нельзя, народ к нам бежит, ждет. Не дождется от нас дела — разбежится. Верно? А можно сейчас на Москву идти? Нет! Сил у нас пока мало. Ружья нет, с палками на немецкие полки не пойдешь, да и немцы к нам не перейдут. Старшина казачья донская нас к себе в Черкасск к оружью не пустит — боится. И в Царицын воевода нас не пустит. И в Астрахани воевода же… А на месте стоять больше тоже нельзя — кормов нет… На месте стоять — народ душой гниет. Надо идти, а куда, зачем пойдешь? Зря нельзя. На море наше раньше ходили, на Азов-город, берега шарпали… И того нельзя: мир у царя с турками, шевелить турских людей нельзя…
— Кого же можно шевелить, батька?
Разин прищурился, схватился за столешницу, подался вперед.
— Персидских людей, пожалуй, а? — прошептал он и прихлопнул ладонью по столу, свечка дрогнула. — Волгу проскочить надо, сесть на Каспий царя да шаха промеж, чтобы каждый из них думал: не мое-де дело!
— Куда ж это?
— Яицкий город взять — крепость-то крепкая — да оттуда силы и собирать, черных людей подымать на Москву!
— Далеко Яик-то от Москвы, батька!
— И то хорошо… А слыхивал ли ты, товарищ, что сейчас на Амуре? Чать, еще дальше Амур… А правит там сейчас наш брат, казак вольный, Черниговский Никола с казаками. Убил он Илимского городка воеводу Обухова, убежал да занял Албазинский острог, сидит там, сам себе голова, с ним казаки, кругом пашенные крестьяне… Город свободный, казачий Албазин, кругом стены, торг великий. И на зипунишки казакам есть где взять — близко. А Яицкий городок — тот тоже собинный, ставлен он рыбниками-купчинами Гурьевыми, Михайлой да Андреем, а стены в нем крепкие, против астраханских деланы, работного люду там немало… Сукнин Федька, дружок мой, в том городке живет, доводил он ко мне — добыть той город нам мочно. И от Москвы и от Черкасска далече, а учуг добрый, рыба богатая, и народ кормить мочно, да на море рукой подать. В Персию. За рубежом копи силу, а там что бог даст впереди…
— На Волгу, значит?
— Волга — большая дорога, товарищ… Оружье на Волге добыть можно, в лесах да в степях пищали добрые, ведомо, не растут.
По песку заскрипели шаги, кто-то за шатром шагал торопко, заговорили шепотом караульные.
— С вестями, должно! — прислушался Иванов. — Пожалуй, твоя правда, батька! Покуль молоко не скиснет, творогу не есть.
Пола палатки приподнялась осторожно, влез на носках дневальный казак.
— Батька, тебя!
— Кто?
— Наши… Казаки!
— Отколе?
— С Волги! С ертаула!
— Давай!
Двое казаков вошли, перекрестились, отвесили поклоны — блеснули серьги, вытянули оба вперед шеи да бороды.
Разин спросил о здоровье.
— Спаси бог, батька! — отвечали оба казака враз, а после говорил старшой, Серега Петров:
— Сказывал нам на степу торговый человек, гость московский, шел он с караваном, отстал, вперед выскакал конно. Плывет по Волге торговый караван на Низ. Большой, с товаром…
