Генрик Сенкевич - Крестоносцы
Они, как враги, схватились друг с другом, но Збышко так обессилел после боя с Арнольдом, что старый Мацько одолел его и, скрутив ему руку, воскликнул:
– Ты что, в своем уме?
– Пустите! – скрежеща зубами, ответил Збышко. – У меня душа разрывается.
– Пускай разрывается! Не пущу! Лучше голову разбей себе о дерево, только не позорь себя и весь наш род.
И, сжимая, как в клещах, руку Збышка, Мацько сурово заговорил:
– Опомнись! Месть от тебя не уйдет, а ты опоясанный рыцарь. На что это похоже! Зарубить связанного пленника? Дануське ты этим не поможешь, а что тебе от этого? Один срам. Ты скажешь, что королям и князьям не раз доводилось убивать пленников? Да, но только не у нас! И то, что прощают им, тебе не простят. У них королевства, города, замки, а у тебя что? Рыцарская честь. Тот, кто им за это ничего не скажет в укор, тебе плюнет в глаза. Опомнись, ради Бога!
– Пустите! – мрачно сказал Збышко. – Я не зарублю его.
– Пойдем к костру, посоветоваться надо.
И он взял Збышка за руку и повел его к костру, который слуги разожгли около смолокурных куч. Усевшись, Мацько помолчал с минуту времени, а затем сказал:
– Помни, ты этого старого пса Юранду обещал. Уж он-то ему отомстит и за себя, и за Данусю! Уж он-то ему отплатит, не бойся! Должен ты Юранда потешить. Это его право. Чего тебе нельзя делать, Юранду можно, не захватил он пленника, а получил его в дар от тебя. Он из его спины ремней может накроить, и никто не станет его за это срамить и позорить, – понял?
– Понял, – ответил Збышко. – Это вы верно говорите.
– Ну, я вижу, ты образумился. А коли станет дьявол еще смущать тебя, помни, что ты обещал отомстить и Лихтенштейну, и другим крестоносцам, а зарежешь беззащитного пленника и слуги разгласят это, так ни один рыцарь не примет твоего вызова и будет прав. Упаси тебя Бог! И без того горя много, так пусть же хоть сраму не будет. Потолкуем лучше о том, что делать теперь и как быть.
– А что вы советуете? – спросил молодой рыцарь.
– Я вот что советую: эту змею, что была при Данусе, можно бы и кончить, да не пристало рыцарям марать себя, проливать бабью кровь; отдадим мы ее князю Янушу. Она и тогда уже, в лесном доме, при князе и княгине строила козни, пусть же судит ее мазовецкий суд, и если не колесуют ее, то, выходит, перед Богом согрешат. Покуда не найдем другой бабы, которая прислуживала бы Данусе, она нам нужна, а потом мы ее привяжем к конскому хвосту. А сейчас надо спешить в мазовецкие леса.
– Ну не сейчас, ведь уж ночь. Может, Бог даст, и Дануська завтра придет в себя.
– Да и кони отдохнут. На рассвете отправимся в путь.
Их разговор был прерван Арнольдом фон Баденом, который, лежа поодаль на спине, привязанный, как к колоде, к собственному мечу, стал кричать что-то по-немецки. Старый Мацько поднялся и подошел к нему, однако не мог разобрать, что тот кричит, и стал искать глазами чеха.
Но Глава был занят другим делом и не мог прийти. Пока Мацько и Збышко вели у костра разговор, он подошел к послушнице, схватил ее за шиворот и, тряся, как грушу, сказал:
– Послушай ты, сука! Пойдешь в хату и постелешь пани постель из шкур, но сперва переоденешь ее в свое хорошее платье, а сама напялишь те отрепья, в которых вы велели ей ходить… черт бы вас подрал!
И, не в силах сдержать охватившего его гнева, он так потряс послушницу, что у той глаза вышли из орбит. Он, пожалуй, свернул бы ей шею, да знал, что она еще понадобится, поэтому отпустил ее со словами:
– А потом мы выберем для тебя сук.
Послушница в ужасе обняла его колени, а когда чех в ответ толкнул ее ногой, бросилась в хату и, упав к ногам Дануси, завопила:
– Заступись! Не дай в обиду!
Но Дануся только закрыла глаза, и из уст ее вырвался обычный прерывистый шепот:
– Боюсь, боюсь, боюсь!
Затем она впала в оцепенение, как всегда, когда к ней подходила послушница. Она дала снять с себя отрепья и переоделась в новое платье. Приготовив постель, послушница уложила Данусю, как деревянную или восковую куклу, а сама села у очага, боясь выйти из хаты.
Но чех через минуту вошел сам. Обратившись сперва к Данусе, он сказал:
– Вы среди друзей, пани, спите спокойно, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
И он осенил Данусю крестом, а затем, не повышая голоса, чтобы не испугать ее, сказал послушнице:
– Я свяжу тебя, и ты полежишь у порога, а если только попробуешь поднять крик и напугаешь мне пани, так я тут же сверну тебе шею. Вставай, пойдем!
Он вывел послушницу из хаты, связал ее крепко, как посулил, а сам направился к Збышку.
– Я велел переодеть пани в то платье, что было на этой змее, – сказал он. – Постель постлана, и пани спит. Вы уж лучше туда не ходите, чтобы не испугать ее. Даст Бог, завтра, отдохнувши, она придет в чувство, а теперь и вам надо подумать про еду да про отдых.
– Я лягу на пороге хаты, – проговорил Збышко.
– Тогда я эту суку оттащу в сторонку, к тому трупу с рыжими космами. Но сейчас вам надо поесть, впереди у вас трудный путь.
С этими словами Глава пошел достать из переметных сум копченого мяса и репы, которыми путники запаслись, уезжая из жмудского лагеря; но не успел он выложить перед Збышком все эти запасы, как Мацько позвал его к Арнольду.
– Послушай-ка хорошенько, чего надобно этой орясине, – сказал он, – хоть я кое-что понимаю, а все-таки никак не разберу, чего это он хочет.
– Я, пан, подтащу его к костру, там вы с ним как-нибудь договоритесь, – ответил чех.
Он снял пояс и, просунув его Арнольду под мышки, взвалил немца на спину. Глава здорово согнулся под тяжестью великана, но парень он был крепкий и донес его до костра, где и бросил, как мешок с горохом, наземь около Збышка.
– Развяжите меня, – сказал крестоносец.
– Это можно, – ответил через чеха старый Мацько, – коли только ты поклянешься рыцарской честью, что признаёшь себя нашим пленником. Впрочем, я и так велю вытащить у тебя меч из-под колен и развязать тебе руки, чтобы ты мог сесть рядом с нами, ну а веревки на ногах оставлю, покуда мы не поговорим с тобой.
По знаку Мацька чех перерезал веревки на руках немца и помог ему сесть. Арнольд надменно поглядел на Мацька и Збышка и спросил:
– Кто вы такие?
– Как смеешь ты спрашивать нас об этом? Тебе какое дело? Сперва скажи нам, кто ты.
– Какое мне дело? Да ведь рыцарское слово я могу дать только рыцарям.
– Тогда смотри!
И, отвернув плащ, Мацько показал рыцарский пояс на бедрах.
Крестоносец был поражен.
– Как? – спросил он, помолчав с минуту времени. – Вы разбойничаете по лесам ради добычи? И помогаете язычникам против христиан?
– Ты лжешь! – воскликнул Мацько.
Так начался у них разговор, неприязненный, заносчивый, вот-вот готовый перейти в ссору. Но когда Мацько крикнул в запальчивости, что это орден не дает Литве креститься, и привел веские доводы, пораженный Арнольд умолк, – правда была столь очевидна, что нельзя было ни закрывать на нее глаза, ни оспаривать ее. Немец просто потрясен был, когда Мацько, сотворив крестное знамение, сказал: «Кто вас знает, кому вы на самом деле служите, коли не все, так кое-кто из вас!» – потрясен потому, что даже в ордене некоторых комтуров подозревали в том, что они поклоняются сатане. Их не обвиняли в этом открыто и не предавали суду, чтобы не навлечь позора на весь орден; но Арнольд хорошо знал, что братья шепчутся об этом и что слухи такие ходят об ордене. Мацько, который от Сандеруса знал о странном поведении Зигфрида, совсем растревожил добродушного великана.
– А Зигфрид, – сказал он, – с которым ты пошел на войну, разве служит Богу и Христу? Разве ты никогда не слыхал, как он говорит со злыми духами, как шепчется с ними, смеется и скрежещет зубами?
– Это верно! – пробормотал Арнольд.
Но Збышко, которого захлестнула новая волна горя и гнева, воскликнул вдруг:
– И ты толкуешь тут о рыцарской чести? Позор тебе, ибо ты помогал извергу, исчадию ада! Позор тебе, ибо ты спокойно взирал на муки беззащитной женщины, дочери рыцаря, а может, и сам терзал ее! Позор тебе!
Арнольд вытаращил глаза и, перекрестившись, проговорил в изумлении:
– Во имя Отца, и Сына, и СвятогоДуха!.. Как… Эта одержимая, в которую вселилось двадцать семь дьяволов?.. Я?..
– Горе мне! Горе! – хриплым голосом перебил его Збышко.
И, схватившись за рукоять мизерикордии, он снова устремил дикий взор в сторону Зигфрида, который лежал поодаль в темноте.
Мацько спокойно положил племяннику руку на плечо и сжал изо всей силы, чтобы заставить его опомниться. Сам же обратился к Арнольду:
– Эта женщина – дочь Юранда из Спыхова, жена этого молодого рыцаря. Теперь ты понимаешь, почему мы преследовали вас и почему ты попал к нам в плен?
– Клянусь Богом! – проговорил Арнольд. – Откуда? Как? Она ведь помешанная…
– Крестоносцы похитили ее, агнца невинного, и до тех пор терзали, пока не довели до этого.
При словах «агнца невинного» Збышко поднес к губам руку и закусил большой палец, а из глаз его покатились одна за другой крупные слезы безутешного горя. Арнольд сидел, погрузившись в задумчивость. Чех коротко рассказал ему о предательстве Данфельда, о похищении Дануси, о муках Юранда и поединке с Ротгером. Когда он кончил, воцарилась тишина, которую нарушал только шум леса да треск пылающего костра.
![Николай Долгополов - Оперативный вальс в германском посольстве[статья]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
