Анна Антоновская - Базалетский бой
— Может, предсказать победу над Самегрело?
— Смотри, — князь Аслан назидательно поднял указательный палец, на котором солидно красовалось кольцо-печатка, — как бы Моурави за такое известие вместо ложки сиропа из лепестков роз не всыпал тебе в рот лопату перца.
Князь Отия поперхнулся смехом, словно перец по ошибке попал ему в горло, потом, как знаток в волшебстве, убежденно сказал:
— Надо тонко сделать! Погадать на серебряных бубенцах: если крест окажется внизу — дела Моурави плохи, а если вверху, то…
— Если ты, Джоджуа, начнешь подбрасывать бубенцы, то они все лягут крестом вниз!
Перемигивание веселящихся князей вывело Джоджуа из себя, он вспылил:
— Я лучше, Бавдур, погадаю о твоей красноволосой, а во избежание греха — на бубенцах, снятых с шеи моего осла.
Укрывшись от общества князей в глубине оконной ниши, князь Чиджавадзе напутствовал сына, держа его за краешек бархатного плаща:
— Так запомни, Бакар. Будешь говорить с Моурави, окажи ему почести: не приближайся, как невежда, слишком близко к нему.
— Почему? Разве я проситель, а он царь? — возмутился Бакар, кичливо откинув голову, отчего его глаза навыкате будто остекленели.
— Ты? Ты хуже, ибо ухитрился родиться на двадцать два года позже Моурави, — выходит, щенок перед ним. А Моурави — пусть не венчанный — все равно царь! Ну, можешь остановиться перед ним на один шаг ближе, чем перед царем. Теперь покажи, как…
Бакар осторожно освободил плащ, отошел, раскачиваясь, сделал три шага вперед, будто начинал танец, и застыл в поклоне.
— Хорошо! — Осанистый князь вновь ухватился цепкими пальцами за краешек плаща.
— А если он сам приблизится ко мне?
— Глупец! Сегодня, что ли, увидел свет? Не заметил, как поступают князья, оказывая почет? Если приблизится сам — прикладывай руку ко лбу и сердцу и, низко кланяясь, пяться назад.
— До каких пор?
— Пока задом не стукнешься в дверь. Тогда вылетай вон! Теперь покажи, как… Что смотришь? Скажем, я Моурави, пяться!
Бакар осторожно освободил плащ, откинул его на кресло и, касаясь правой рукой пола и кланяясь, попятился к двери.
— Так! Так! Так! — командовал князь, почувствовав себя как на ристалище.
В этот миг дверь с силой распахнулась, и Бакар налетел задом на входящего царевича Александра.
Царевич, стараясь незаметно для княгинь, — но княгини заметили, ибо всегда смотрели, куда нужно, — наподдал князьку коленом, и тот, почему-то бодро выкрикнув: «А-п! А-п!», кубарем вылетел за дверь.
Под невообразимый шум, хохот и заверения духовенства, что «смех к добру», Александр со свитой вступил в ковровую палату.
Теребя усики, Кайхосро Мухран-батони постарался чуть отстать. «Хорошо, «барсы» задержались, — думал он, — не к месту такое неожиданное шутовство».
Откинувшись на разбросанные мутаки, княгини, прикрыв рты поясными лентами, скромно потупили глаза, но вздрагивали их плечи, выдавая едва сдерживаемый смех.
Водворяя подобающее случаю благолепие, епископ приподнял крестик, источавший аромат розового масла, и нараспев, что помогло ему не рассмеяться, протянул:
— Всему этому я радуюсь и веселюсь, ибо смех, яко светило, рассеивает мрак.
— И то верно, отец, — подхватил князь Джоджуа, — утешились мы, повержен враг наш к стопам царя царствующих.
— Так возликуем, князья! — вскрикнул Чиджавадзе, радуясь возможности показать, что неудача сына не отразилась на самочувствии отца.
— Возликуй, возликуй, приспешник искусителя! — под гул приветствий царевичу прошипел Аслан. — Только не забудь про неучтивость зада твоего сына и преподнеси пострадавшему Александру арабского жеребца.
Не смолкали поздравления по случаю благополучного возвращения наследника. Находчиво отвечая прославителям и льстецам, царевич Александр не забывал склоняться перед княгинями и просил любить его друга, лучшего из лучших князей Картли, Кайхосро Мухран-батони.
Первым вскочил князь Джоджуа и, вскинув правую руку, так просиял, словно поймал золотую бабочку.
— Кланяюсь тебе, князь князей, до лица земли!
— Падая ниц, восхваляю фамилию Мухран-батони! — вторил, вздымая руки к высокому потолку, князь Баадур.
И посыпались витиеватые и удивившие Кайхосро приветствия и пожелания.
Выждав, когда утихнет порыв приторной лести, «барсы» сплоченной группой вошли в палату, — и как-то сразу оборвались голоса и стало совсем-совсем тихо, словно раздвинулись мраморные стены и открылось прошлое, которое было похоже на легенду, если бы так реально не доносило запах крови и дыма.
Гибель Даутбека наложила на лицо «барсов» печать тяжелой скорби. Возможно поэтому не заметил Автандил, как вспыхнула царевна и тут же мгновенно побледнела, отчего, казалось, еще чернее стали локоны, окаймлявшие ее щеки. Даже Дато не расточал красавицам свое восхищение, и на его стиснутых губах не порхала так свойственная ему улыбка. «Барсы» как бы застыли у порога. У каждого на груди дрожала желтая роза — знак печали о Даутбеке, о друге любимом и незабвенном.
Лишь один Саакадзе приколол слева — словно к самому сердцу — черную, зловеще блестящую звезду, с которой больше не расставался. Он молча последовал за советниками в царские покои.
Нет, не походили «барсы» на аристократов, умеющих повеселиться, — не улыбались они женщинам, не отвечали шуткой на шутки придворных. Сжаты губы, опущены руки. Туман Базалетского озера, казалось, навек застлал им глаза: там обрушилась лестница, которая привела бы Картли к счастью. Они готовы были вновь приняться за ее сооружение. Все можно простить, но гибель Даутбека ни простить, ни забыть нельзя!
С нежностью матери взирала Русудан на «дорогих сынов», ей хотелось приласкать поседевшего Димитрия, сказать ласковое слово. Но она продолжала сидеть, как прикованная к тахте, стремясь не нарушить установленную форму обхождения и не выдать внутренней грусти. Спокойно перебирая четки из желтого янтаря, она старалась унять учащенное биение сердца и мыслями была далеко от праздных, любопытствующих княгинь. «Как назойливы придворные! Не все ли им равно, почему Дато так молод, Ростом суров, Элизбар высок, а Димитрий старше всех? Что эти беспечные, изнеженные женщины знают о настоящей любви, о настоящей скорби? Бедный Димитрий, как ему жить дальше?.. А Георгий? Какой обвал можно противопоставить обвалу его надежд? Рухнула ледяная гора и похоронила под своей тяжестью цветущий лес, полный солнечного блеска. И Георгий — над бездной, на дне которой под грудой льда погребена его вера в народ, в себя. Незачем бояться правды: князья угнетают народ, но народ пошел за князьями. Моурави сердце отдал, и не одно, за народ, — и в самый тяжелый час народ оставил его… Нет, я не согласна с Георгием, что будто он сам виноват! Если любишь, слепо идешь на все жертвы!»
Одиночество Георгия, его потрясение, его боль вытеснили из души Русудан все остальные невзгоды. Давно охладевшая к обществу владетелей, в поступках брата, Зураба Эристави, увидевшая всю мерзость феодального строя, она теперь охладевала и к народу, не в силах осознать, что лишь в его нелегком пути залог будущего.
Взгляд Хорешани, преисполненный любви, встретился со взглядом Русудан, и они понимающе улыбнулись, — словно два луча пробились сквозь тьму разочарований и осветили их грустные лица.
В палате вновь восстановилось оживление, но ближе к дверям царских покоев величественная тишина не нарушалась.
Архиереи и советники ждали выхода царя из двухоконной палаты размышлений, там шел тихий разговор.
— …Нет, мой царь, не смирился я. Не царствовать в Картли Теймуразу! Не царствовать и Зурабу Эристави! Я заставлю их, как и всех князей-клятвопреступников, вспомнить тяжелую поступь Георгия Саакадзе!
Так ответил Великий Моурави царю Имерети, предложившему ему поселиться в Кутаиси… посулившему ему многое…
Отдав долг вежливости имеретинскому двору, Дато и Гиви на следующий день выехали в Стамбул. Каждая гора, таявшая позади в светло-синей дымке берега, вызывала у них ласковые слова прощального привета.
Малый пир не принес радости царевне Хварамзе, хоть и облачилась она, как сокровище весны, в платье цвета фиалок, возложив алмазное созвездие на красиво убранные волосы, просвечивающие сквозь кисею. Автандил, весь во власти печали, не отвечал на ее светлые взоры, полные затаенного огня, не танцевал с нею лекури, не шептался с молодыми князьями, как другие, о ее красоте и, точно изжив пылкость юности, не выразил желания сразиться в ее честь с имеретинскими витязями в праздничном поединке. Состязания и пиршества были далеки его истерзанной потерей Даутбека душе.
Не понимала Хварамзе: как можно огорчаться из-за одной неудачи! Разве Имерети всегда выигрывала битвы? Но царь милостиво не отменял забав дворца. Она страдала. В сердце ее разгорался поединок между чувством любви и неприязнью. Звенели мечи самолюбия, свистели стрелы увлечения — и победила страсть.
