Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Созывая к себе в дом на встречу Айдоса и старых, и малых, и биев, и пахарей, замыслил Маман-бий и другое важное дело: выяснить до конца и рассказать народу о том, чем занимаются здесь хивинские праведные старцы, какие семена сеют среди людей. И если окажется, что и вправду все они, по примеру ишана, родовую вражду и раздоры насаждают, пусть убираются в свою Хиву поскорее. Никто не вправе, делая вид, будто человеку глаза открывает, исподтишка его в сердце колоть! Не было у Мамана скота, чтобы барана или бычка зарезать, и приказал он единственного своего коня для почетных гостей заколоть. А тем, кто удивился, — как же так, — коня лишиться? — коротко ответил:
— Конь, друзья мои, для езды со временем другой найдется, а души человеческой, будущего для народа моего, надежды светлой такой, как Айдос, так-то просто не сыщешь. Конем будущему нашему пожертвовать для меня большая честь… — И, отвернувшись, молвил: — Колите!
В пустую просторную юрту Мамана, от которой и в светлый солнечный день веяло сумраком и печалью, сегодня словно теплое лето пришло. Даже висящие у дверей черные шапки и старые халаты казались теперь яркими и нарядными…
Торжественно проводив старших на почетное место, молодые люди скромно присели на коленях по обе стороны аксакалов. Ближе всех к Маману сидел Айдос, за ним его однокашник Кабул. Приветствуя вновь приходящих старейшин вставанием, мальчики снова садились, скромно потупившись, все это делали они легко, ловко, с изяществом, как и подобает хорошо воспитанным юношам Хивы. Все заметили, что Айдос, с которого все товарищи его глаз не сводили, повторяли каждое его движение, слегка побледнел, круглое румяное лицо его осунулось, крупная фигура словно бы поникла, как привядший камыш, жаждущий влаги.
— Видно, наука-то тянет соки из человека, — тихонько перешептывались старшие между собой.
А народ все подходил и подходил к юрте бия. Те, кому не хватило места в доме, рассаживались вокруг на земле, и уже образовалось два-три ряда любопытных. Войлок на стенках юрты приподняли, и сквозь обнажившиеся решетки кереге видно было все, что происходит внутри. Желая обратить внимание народа на примерное поведение учеников медресе, Маман-бий поднялся со своего места.
— Вот, дорогие мои, что значит получить воспитание в школе, — сказал он. — Спасибо вам, дети мои, за ваше внимание, за уважение к людям. Наука и знание возвышают человека. И если вы, образование в Хиве закончив, поедете учиться еще и в страну русских, то подниметесь на такую вершину, с которой весь мир увидите как на ладони.
— Все еще будет, ата, дайте срок! — с достоинством молвил Айдос.
Умница ты, сынок! Если птенец вороны выкарабкается из гнезда да на ветку рядышком сядет, он уж и каркает от радости, что высоко залетел. А если птенец беркута, в поднебесье взмыв, всю вселенную не облетит, он считает, что и вовсе не взлетел. Беркутом стать великое счастье! Будьте же и вы беркутами, дети мои!
— Бий-ата! А почему народ наш не смог наукой-знанием хотя бы с Хивой сравняться? — спросил Айдос.
Все, кто был в юрте и кто снаружи сидел, замерли в ожидании ответа. Все понимали, что жизнь и смерть народа решает этот вопрос. Старые бии потупились, словно окаменели. Волнуясь, оглядывал Гаип-бахадур привезенных с собой юнцов. Только Есим-бий оставался спокойным, зная, что у Мамана на любой вопрос найдется достойный ответ. Растроганный, любовался он Айдосом, по-взрослому чинно сидевшим в кругу старейшин, с лицом, выдававшим, однако, наивное ребячье его ожидание.
— Ждал я от тебя этого вопроса, сынок дорогой! — воскликнул Маман-бий. — Ты еще все это сам увидишь, сам поймешь. Бедный народ наш когда находил хлеб, то не было у него дастархана, куда хлеб этот положить. А соседи наши, будто бы нас жалеючи, расстилали перед нами свой дастархан. Только мы на него хлеб положим, они дастархан свернут и вместе с хлебом уносят, а мы ни с чем остаемся. И все потому, что среди нас-то самих не было единства. О науке-знании никто у нас и думать не хотел. Всяк сам по себе, от греха подальше в сторонку становился. Так мы все в стороне от общей дороги и остались, и люди добрые нас забывать начали. Будто туча тяжелая окутала юрту, люди сидели понуро, друг друга не замечая.
— Бий-ата! А вы испытайте, каким таким наукам-знаниям молодые муллы наши обучились! — крикнул снаружи чей-то задорный голос.
Сидящие в юрте, будто очнувшись от тяжелого сна, оживленно задвигались, заговорили:
— А ну-ка, ну-ка! Испытайте их, испытайте!.. Посмотрим, чему их там, в Хиве, научили!
Маман-бий не спеша разгладил усы, окинув юнцов испытующим взглядом, спросил:
— Скажите, дети мои, кто кому и что в народе нашем в долг дает, а кто и как с долгами своими расплачивается?
В юрте на мгновение воцарилось молчание, а потом люди начали шептаться между собой, робко предлагая свои решения; старались вспомнить, кто у кого что занимал: рыбу, скот, зерно, даже о проигранных ребятишками альчиках не забыли. Айдос переглянулся с Кабулом, шевельнулся, привстав, уселся поудобнее и прижал руку к груди:
Уместным ли, бий-ата, сочтете, если я ответ дам?
— Да бий тебя только и ждет! Говори, говори!
— Разреши ему, мудрый бий! — загомонили собравшиеся.
Маман-бий поднял руку — тихо! Говори, сынок, не стесняйся! У народа нашего все дети родителей своих должники, — молвил Айдос.
— Как? Как? — зашумели снаружи сидящие. Пока не утихли их голоса, Айдос, волнуясь, переводил дыхание, искал слова, думал.
— Смысл сказанного в том, что каждое дитя в долгу у родителей своих за то, что родился, что растет, заботы не ведая. А если достигнет лет совершенных, за родителями своими ухаживает, значит, возвращает им свой долг.
— Вот это да!
— Аи, молодец!
— Умница!
— Священной Хиве спасибо!
— Хиве низкий поклон!
Хотелось Маману встать и поцеловать юного мудреца, да, услышав славословие Хиве, сдержался: «Как бы народ всецело Хиве не доверился, не клюнул бы на приманку хивинских мулл, раздор приносящих!»
— А кого можно считать бедным среди народа? — задал бий второй свой вопрос неспешно.
Айдос подмигнул Кабулу: ты, мол, теперь отвечай.
— Если почтенные аксакалы позволят, я скажу.
— Говори, говори, отвечай! Маман-бий кивком разрешил: скажи.
— Бедняк не тот, у кого достаток мал. Бедный тот, у кого ни родных, ни друзей нет, одинокого и защитить некому.
Снова всколыхнул сидящих ропот одобрения, снова посыпались благодарности Хиве.
Старый Есим-бий глянул на Мамана, понял по хмурому лицу невеселое его настроение, осторожно вступил в разговор:
— Наслышаны мы, Айдос-сынок, что ты с самим ханом беседы удостоился? Каков тебе хан хивинский показался?
В знак уважения к особе хана Айдос приподнялся и снова сел, выпрямившись, плечи расправив, как подобало приличию:
— По-моему, нет на этом свете человека, светлейшему хану нашему достоинствами равного. В обращении с людьми доступен хан наш и прост, мысли свои мудрые высказывает ясно, будто в чистом зеркале они отражаются.
— Айдос, сынок, — вступил в разговор Маман, — с тобою беседуя, всегда ли хан все твои слова одобряет или бывает, что заметит: «А это сказал ты неправильно»?
Айдос снова приподнялся и сложил руки на груди.
— Пусть бог свидетелем будет: неоднократно имел я счастье беседовать с великим ханом нашим, но ни разу не слышал от него: «Эй, каракалпак, а вот это твое слово ложно!»
Люди замерли, сдерживая дыхание, словечко боясь упустить.
Маман-бий качнул головой, сожалея:
— О-ой, сынок, видно, мысли хана — глубокая тайна! Слово его как лед, снегом покрытый, а что под ним, неведомо никому. Если ни одно слово твое не признал он неправильным, значит, не хочет он тебя от опасной полыньи на пути твоем предостеречь, сынок!
Краска мгновенно залила лицо Айдоса, капли пота выступили у него на лбу, но, все еще пытаясь сохранять сдержанность, приличествующую взрослому человеку, он, кривя губы в усмешке, процедил:
Теперь понимаю, почему называют вас, бий, ядовитой травой: все еще надеетесь, что род ваш ябы будет главенствовать над каракалпаками. Не надейтесь: только Хива принесет благоденствие народу.
— Айдос, сынок, — молвил Маман-бий скорбно, — рано зазнался ты, а народ без вас, молодых, остывшей золе подобен. Одумайся, попроси прощения за оскорбление старших!
Весь лоск «хорошего хивинского воспитания» мигом слетел с исказившегося злобой лица Айдоса.
— Нет, это вы просите прощения у посланца священной Хивы, это вы оскорбили великого хана хивинского! — грубо закричал он. — Недаром говорится: старый волк, из ума выжив, своих же щенков пожирает. Теперь понял я вас, старый бешеный волк, на людей бросающийся!
— Айдос, сынок, — возразил Маман терпеливо, — опомнись, пусть ошибка отца станет укором сыну. Я хоть и малочисленный народ свой гнездом беркутов все же считал! Теперь вижу — ошибся: неведомая сила злая превращает его в гнездо летучих мышей! Проси прощения, пока не поздно!
