Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

Извозчик свернул направо. Перед глазами раскинулась ширь' реки; то там, то здесь в воде стояли островки сосен.

Извозчик осадил лошадь.

— Приехали.

Неся перекинутые на согнутой руке пальто, с одинаковыми саквояжами в руках, в одинаковых шляпах, они поднялись по лестнице.

Здесь было полусумрачно и прохладно.

Из–за конторки подобострастно поднялась фигура портье.

Господам два номера, спросил он. Один? Любой. Со всеми удобствами. Он может рекомендовать угловой; окна выходят на центр города.

Старик в чёрной ливрее и белых гетрах подхватил их саквояжи, мягко зашагал по тёмному коридору.

Подойдя к окну, разглядывая двухэтажный каменный магазин Кардакова, стоящий напротив, Верзилин спросил, как им пройти в цирк.

— Квартал спуститесь по Николаевской, пройдёте лог и свернёте вдоль него; упрётесь в Царёвскую улицу; тут, на откосе, и стоит цирк Коромыслова, — объяснил лакей.

— А нельзя ли нам заказать парочку билетов на сегодняшнее представление? — попросил Верзилин, стягивая через голову тугую петлю галстука.

— Слушаюсь, — сказал старик и поклонился; фалды его ливреи взметнулись. — В какую цену?

— Если можно, первые или последние места первого–второго ряда.

— Слушаюсь. Но это будет нелегко — сегодня парад борцов. Билеты начали продавать неделю назад.

— Ну, какие сможете… Поставьте нам на счёт. А это вам за хлопоты, — Верзилин вытащил из кармана монету, протянул старику.

— Благодарим покорно. Вот вода, вот полотенце. Прикажете помочь?

— Нет. Ступайте. Так ждём билеты.

Умывшись, они спустились в ресторан. Сытно пообедали, поглядывая в окно.

— Я думаю, отдохнём? — спросил Верзилин.

— Пожалуй, — согласился Татауров.

— Да уж ты — я знаю. Отчего мужик гладок, — поел да и на бок.

Верзилин долго лежал без сна. Стоило прикрыть веки, как перед глазами снова мельтешили берёзы, окутанные паровозным дымом, койку начинало покачивать; чудился перестук колёс.

Итак, они в Вятке… В цирке Коромыслова борются чемпионы мира и России… Чёрта с два, чемпионы! Дан бог, если среди них найдётся хоть одно знакомое имя. Как всё–таки выступит Иван?.. Как бы ни выступил — этот чемпионат будет для него хорошей школой… Как быстро идёт поезд… Прощай, Петербург… Что–то нам принесёт Вятка?.. Гудок, — видимо какая–то станция… Всё — таки неудобно спать в вагоне — трясёт, дует откуда–то… Разве положить на ухо подушку?.. Всё равно слышно шум… Поезд идёт, идёт, идёт… Что–то будет в Вятке? Тук–тук–тук — отсчитывают колёса… Как надоел этот стук…

— Тук–тук–тук, — стучал кто–то осторожно в дверь.

Верзилин сбросил с головы подушку, торопливо приподнялся

на стук.

— Сейчас, — сказал он, опуская ноги на коврик.

Давешний лакей (в чёрной ливрее и белых гетрах) сказал в щёлку:

— Восьмой час… Всё изволите почивать… Представление в восемь.

Верзилин отступил в сторону, потягиваясь, зевая, пропустил лакея.

— Вот билеты. Самые лучшие места. Вот квасок, ежели с устатку пожелаете освежиться после сна.

— Иван! — крикнул Верзилин. — Вставай! Хватит спать.

Через несколько минут они уже шагали по притихшей замусоренной улице мимо жёлтых ларьков, увешанных тяжёлыми замками, как медалями.

Брезентовое шапито они увидели сразу же с угла, от аптеки Бермана.

Огромная толпа окружала деревянное здание цирка. Освещённые лампами, висели грубо размалёванные афиши… «Чемпион мира Иван Сатана».

Они пробрались через толпу под откровенный шёпот:

— Борцы… Борцы… Вот Сатана… Сам… Чемпион…

Складывая в карман корешки билетов, ткнув Татаурова в бок,

Верзилин сказал:

— Это тебя за Сатану приняли. У меня борода, а он — без бороды, судя по рекламе.

Цирк гудел.

Униформисты разравнивали граблями опилки.

Пахло вспотевшей лошадью.

Под куполом покачивалась никелированная трапеция.

Усаживаясь, пропуская Татаурова, Верзилин вздохнул: вот выйдут через два часа борцы на парад, и впервые среди них не будет его, Верзилина; странно.

Без интереса он смотрел выступление молодящейся наездницы в пачке, на женщину–каучук с гусиной кожей. Всё это ему было не в диковинку. За компанию со всеми он похлопал в ладоши… На арену выскочили воздушные гимнасты — муж и жена. Забрались под купол. Верзилин вздохнул — всё одно и то же, скорее бы борьба. Тонконосый гимнаст, похожий на Коверзнева, сидя на трапеции, держась за штамбер, приподнял руку, призывая к тишине. Цирк смолк. Только приглушённо звучал оркестр.

— Уважаемые госпожи и господа! — выкрикнул срывающимся голосом. — Я и моя жена работаем у уважаемого хозяина второй месяц, а не получали жалованья ни за один день…

В проходе засуетились две фигуры и, словно стукнувшись лбами, разлетелись в разные стороны. Одна из них — в чёрном фраке — всплеснула руками. Оркестр заиграл в полную силу. Гимнаст продолжал что–то выкрикивать, но его уже не было слышно.

— Пусть говорит! — зашумели в последних рядах.

— Дайте человеку сказать! Оркестр!

Раздался свист.

Оркестр продолжал греметь.

Гимнаст наклонился вниз и размахивал рукой, отчего трапеция начала раскачиваться.

— Пусть скажет! Дайте говорить! Крой их, не жалей!

Появились двое городовых, подбежали к ложе полицмейстера.

В гвалте не было слышно, что он им говорил, однако через минуту оркестр смолк.

Бледный, перепуганный до смерти тем, что он наделал, гимнаст сказал дрожащим голосом:

— Господин Коромыслов не платит нам деньги потому, что у него были маленькие сборы… А у нас двое крохотных детей, и нам нечего есть… Мы заехали в эту дыру и голодаем здесь, и не имеем возможности выбраться отсюда… Мы же не можем своим желудкам сказать, что потерпите, вот у господина Коромыслова скоро будет борьба и сборы станут битковыми, и мы будем покупать говядину, а для маленьких детишек молоко… Мы не можем умирать с голоду, и у нас лопнуло всякое терпение… И мы не уйдём отсюда, пока нам господин Коромыслов не выплатит наши деньги… Пусть он привяжет их сюда.

Гимнаст опустил на арену шпагат, раскачался на трапеции — тело его взмыло, зал охнул: «Разобьётся», а он уже схватился руками за трапецию жены и через секунду сидел рядом с ней. Конец шпагата вздрагивал над серединой арены.

— Отдать ему деньги! Своим хребтом заработал человек! Нет такого закону, чтобы не давать жалованье! Долой! Крой их, чего на них смотреть!

В шуме возмущённых голосов было слышно, как ломают скамейки. На арену полетели доски.

Прибежал, придерживая рукой тяжёлую кобуру, усатый пристав; сапоги его прогрохотали по ступенькам. Отдышавшись, поправив портупею, он скрылся в ложе полицмейстера. Потом выглянул, махнул рукой городовому. Тот понимающе кивнул головой, скрылся за занавесом. Оттуда вышел человек во фраке, поднял обе руки.

Шум смолк.

Человек сказал, что действительно гимнасты Элеанто в течение месяца не получали жалованья; это объясняется тем, что цирк не имел сборов, а все деньги вложены в новый реквизит. Господин директор надеется, что с начинающимся чемпионатом борьбы его дела поправятся и больше не будет ни одной задержки с выплатой денег. Жалованье гимнастам Элеанто вручается на глазах у всей уважаемой публики.

Он важно прошёл на середину манежа и привязал деньги к шпагату.

Аплодируя вместе со всеми, Верзилин подумал с благодарностью о полицмейстере: «Молодец, заступился». А десятью минутами позже, когда полицмейстер, перегнувшись через барьер ложи, крикнул приставу: «Взять! Увести!», сказал себе с едкой усмешкой: «Ах, вот ты каков! Знаем теперь, что стоит ваша благотворительность».

А клоуны Альперовы, не подозревая ещё ни о чём, балагурили на арене:

— Для кого нужна картошка? — спрашивал один.

— Для всех, — отвечал его партнёр.

— Нет, только для бедных.

— Почему?

— Да потому, что богатые с бедных шкуру сдирают. А бедным её сдирать не с кого, так они её с картошки сдирают.

«Ой, сдерут они её с тебя», — с тоской подумал Верзилин, видя, как пристав торопливо спускается по ступенькам.