Джованни Верга - Ссора с патриархом
— Если верно, что потусторонний мир существует… Если это так, то следует отправляться туда с чистой совестью… Особенно когда речь идет о таких делах, из-за которых порядочный человек навсегда теряет сон и аппетит… Тем более что он готов все простить… как добрый христианин…
Ничего! Даже исповеднику ни слова не сказала жена.
— Поистине святая женщина, дорогой дон Эразмо! Вы можете гордиться ею…
Или его жене и в самом деле нечего было скрывать, или святые тоже бывают жестокосердными…
И если дон Эразмо не смог снять с души этот камень тогда, то и потом ему так никогда и не удалось избавиться от мучительного сомнения, и кровь всегда бросалась ему в голову, стоило кому-нибудь прийти в гости, повстречаться на улице или в аптеке, где он появлялся не более чем на четверть часа. Это сомнение превращало его дом в ад, отравляло даже пищу, которую он ел за одним столом вместе с этим выводком ребятишек, пожиравших целые корзины хлеба, — кто знает, сколько среди них было чужих, — и вместе с женой, все мысли которой после того, как она вернулась от смерти к жизни, по-прежнему были заняты только мужем да домом, молитвами да исповедями.
— И как же ты только исповедуешься? В чем же вы, женщины, каетесь исповеднику?.. Если никогда не говорите правду!..
Бедняжка в отчаянии плакала, все отрицала и без конца клялась. Кузина Орсола иной раз прибегала на шум и выкладывала ему все, что думает по этому поводу:
— Да что вам от нее нужно в конце-то концов?.. Или вы хотите, чтобы она наговорила на себя? Хотите во что бы то ни стало быть рогоносцем?
И ему приходилось умолкать и проглатывать все это! А когда дон Криппа и аптекарь принимались смеяться над другими несчастными мужьями, ему приходилось опускать глаза и менять тему разговора.
1891 Перевод И. КонстантиновойПРИЗВАНИЕ СЕСТРЫ АНЬЕЗЕ
Прошло немало времени, прежде чем несчастной донне Аньезе стало ясно, что ее призвание — быть монахиней. Это случилось уже потом, после того как семья ее разорилась и была вынуждена отдать девушку в монастырь, чтобы та не осталась без куска хлеба.
А поначалу девушку ожидала жизнь в миру. В доме ее пряли, ткали и шили белье, готовя приданое, пока она заканчивала обучение в монастырской школе обители Санта Мария дельи Анджели. Отец девушки дон Базилио Арлотта уже обручил ее с сыном доктора Цурло. Лучшей партии и не найти было, недаром на него зарились все мамаши в округе, хотя семья его была и не слишком знатного происхождения. Красивый, цветущий — кровь с молоком, — самоуверенный молодой человек напропалую ухаживал за всеми девушками подряд. Он согласился на обручение, потому что ему, единственному сыну в семье Цурло, донна Аньезина Арлотта могла прибавить знатности. Он даже охотно принялся кружить ей голову, продолжая разыгрывать роль первого любовника в городке. Только папаша Цурло, у которого цель была одна, в эту комедию не верил и для себя решил: «Суфлером буду я. Если дон Базилио Арлотта не выложит приданое наличными, погашу свет и опущу занавес».
Дон Базилио как раз и старался изо всех сил собрать приданое, подобающее происхождению, своей Аньезе, поскольку знатности в доме было предостаточно, а добра, напротив, недоставало, к тому же, спасая его, приходилось еще вести разные тяжбы. И он, несчастный, радевший о благе семьи, души не чаявший в своей дочери, прямо-таки утопал в расходах: надо было засеять все двадцать сальм[54] земли, стоявшей под паром, в Терреморте[55]. Да и тяжба в Палермо была в самом разгаре. Про дона Базилио можно было сказать, что ради благополучия семьи он словно одержимый делал ставку все на одну и ту же карту. Это и привело его к погибели.
Он трудился как вол, все время был занят то там, то тут какими-то делами с разными оравшими и ругавшимися людьми. На рассвете уезжал в поле и возвращался домой поздно вечером, вконец измученный, с осунувшимся лицом, и даже ночью видел во сне эти поля, в которые вложил то немногое, что еще оставалось у него, и свои надежды.
— Святой Джованни Баттиста! Души чистилища, помогите же мне! — всем святым молился он у изображения мадонны дель Идрия[56], каждую субботу тайком зажигая лампаду перед ее образом, благословленным папой римским, и молился, чтобы она ниспослала дождь.
Он прятал от близких письма адвоката, в которых шла речь о тяжбе в суде. Дома он, бедняга, старался держаться непринужденно, как будто все было спокойно. На тревожные, грустные взгляды жены отвечал:
— Все хорошо! Все в порядке. Господь не оставит нас в трудную минуту…
Он исповедался и причастился на пасху, уповая на господа, моля со святой облаткой во рту, чтобы ниспослал хороший урожай, помог выиграть тяжбу, а его девочка чтобы вышла замуж и была счастлива.
И она, Аньезина, заслуживала такой родительской любви. Была доброй, ласковой, послушной. Когда ей показали из-за ограды жениха — это сделала одна дальняя родственница, — а мама шепнула: «Вот этот. Нравится?» — она зарделась и опустила голову:
— Да.
Потом, когда случилась беда и ей дали понять, что придется отказаться от дона Джакомино и посвятить себя богу, она снова опустила голову и сказала:
— Хорошо.
Это было на пасху, когда ее познакомили с ним, с этим славным молодым человеком. Она ждала его, уже почти знала. Ей запомнились бесконечные перешептывания подруг, неожиданные визиты в школу его родственников, отдельные недосказанные фразы матери. Ах, какое же это было счастье в то утро, когда мама передала ей, чтобы после окончания службы она спустилась в приемную! Как чудесно звучал орган! Какие ей рисовались видения в голубоватом дымке ладана, возносившем его аромат к самым хорам! Как трепетало ее сердце в ожидании! Все, что только излучало сияние, что отливало золотом или сверкало в лучах солнца, — все, казалось ей, вздрагивало при звуке шагов каждого входившего в церковь, словно ожидало, словно знало уже… Она навсегда запомнила, бедняжка, этот пасхальный день. И потом, спустя много лет, когда слушала веселый колокольный перезвон, плывущий над городом, ей всегда чудилось, что она видит заросший цветами садик, выглядывающих в окна подруг, слышит щебетание воробьев, оживленные голоса родных и знакомых, в ушах у нее что-то звенит, она волнуется, приходит в смятение, и тут возникает он, этот молодой человек с готовой улыбкой на лице, с прижатой к груди рукой и нежным взглядом, устремленным на нее, словно вопреки своему желанию, — он стоит среди своих родственников там, за порогом распахнутой двери…
Когда она вернулась из монастырской школы домой, родные устроили ей большой праздник, все родственники принимали в нем участие, и его близкие тоже. Как радовался в тот вечер папа! Неприятности и огорчения он держал при себе, бедняга. Гостям же велел подать сладости и мороженое, которые одному богу было известно, во что обошлись. Богу и ему! Никому больше. Не знали об этом ни девушка, для которой устраивался праздник, ни молодой человек, которого усадили рядом с ней. Если бы дон Джакомино догадался в тот момент, сколько неприятностей скрывается в этом доме, если б узнал, что обещанное ему приданое целиком зависит от того, каким будет урожай — плохим или хорошим, он взял бы свою шляпу и ушел, даже и не подумав больше изображать влюбленного.
И это было бы лучше. Потому что тогда она еще не полюбила всей душой этого молодого человека, как случилось это потом, после того, когда они стали видеться каждый день, — он приходил к ним, словно уже был членом семьи, словно и он не мог дня прожить без нее, садился рядом и столько всего нашептывал ей. Мама тоже была довольна, тоже ждала того часа, когда он обычно приходил, и сама наряжала свою дочку. Она сшила ей новое платье цвета голубки. Она причесала ее по моде — с пробором посередине. Тогда у нее были красивые каштановые волосы, которые так нравились ему. Он говорил, что было бы грешно остричь их и стать монахиней. Он говорил и о многих других вещах — с мамой и папой: о том, какое состояние выделит ему отец, как он собирается распорядиться приданым, которое ему обещали, как думает обставить дом, вести хозяйство, и обо всем прочем в том же духе. Мама жестом приказывала Аньезе внимательно слушать его и запоминать все, что он говорит, — ведь он же будет хозяином. Однажды он подарил ей красивые серьги и пожелал сам же продеть их в присутствии мамы. Какое это было время! Ах как это было хорошо, когда он сидел возле нее, когда она ждала его, думая о нем, вспоминая его слова, его голос, каждый его жест, даже едва заметный, и сердце ее было переполнено восторгом, а мысли заняты только им, когда она склонялась над шитьем рядом с мамой. Мама, казалось, заглядывала ей прямо в душу, молча, с любовью и заботой смотря на нее или же советуя, как лучше скроить платье или вышить наволочку, на которой голова ее дочери будет покоиться вместе с головой мужа. И девушка часто думала об этом же, склонив голову и густо заливаясь краской. Мама, казалось, читала эти приятные мысли в ее задумчиво-рассеянном взгляде и тоже радовалась, бедная старушка; не поднимая глаз от шитья, притворялась, будто не замечает, как молодой человек осторожно ищет дрожащую руку дочери, будто и не видит, как было в тот раз, когда, улучив минуту в суматохе, возникшей с приходом родственников, он вроде бы случайно столкнулся с девушкой в дверях и коснулся ее щеки. У них в гостях часто бывали родственники и подруги, все, кто разделял общую радость. В доме царила праздничная атмосфера. Она ощущалась во всем — мебель сверкала чистотой, повсюду возвышались горки белья, приходили и уходили портнихи и работницы, пели занятые делом мастерицы. Папа же так сиял от радости, что было просто трогательно смотреть на него. Обнимая дочь, он не всегда мог сдержать слезы.
