Дмитрий Щербинин - Заре навстречу
Затем он сильно толкнул Витю в спину, и посоветовал больше не попадаться ему на глаза.
Но Витя не мог не попадаться на глаза если не этому, так какому-нибудь другому фашисту, которые во множестве расхаживали возле дома следователя.
* * *Родители так и не узнали об этом инциденте, но и без того они давно потеряли покой; и большая часть их чувств была поглощена волнением за своего младшего сына, который постоянно рисковал жизнью.
И вот подступил этот ярко-солнечный сентябрьский день. Но осеннее солнце уже не палило так иступлёно, как летом, и в воздухе чувствовалась приятнейшая, живительная прохлада. В такой денёк хотелось отправиться в странствия, увидеть красоты далёких земель.
А откуда-то с окраин Ворошиловграда доносилась стрельба. Возможно, там новые хозяева расстреливали неугодных им людей.
За столом сидели Иосиф Кузьмич, Анна Иосифовна и Виктор Третьякевич. Мама приготовила сильно жиденький суп, с лёгким мясным привкусом, что, в общем-то, было уже большой роскошью.
Мама рассказывала, что накануне поздно вечером, когда Витя в очередной раз «ушёл по делам», в дверь сильно забарабанили, а когда она открыла, то увидела полицая, который заорал, чтобы она дала дров. Мать ответила, что никаких дров нет. Полицай начал буянить, браниться; и только вышедший старший Кудрявцев унял врага чаркой самогона, до которого этот полицай, как и все остальные полицаи был большой охотник.
И Анна Иосифовна говорила:
— Ведь как этого полицая на пороге увидела, так почувствовала — остановиться сейчас сердце моё. Думала, скажет окаянный: схватили мы вашего сына, и вы собирайтесь.
Витя ничего не ел. Его задумчивый взгляд был устремлён поверх голов родителей.
Иосиф Кузьмич, глядя прямо на Витю, спросил:
— Ну и что нам дальше делать?
И тогда Витя ответил:
— А что если мы переедем в Краснодон, в свою хату, там нас все знают…
* * *Конечно «все знают» — это сильно сказано.
Всё-таки в Краснодоне численность населения — несколько тысяч. Но то, что Виктора знали многие и многие хорошие парубки и девчата — это точно. Знали ещё со школы, где Виктор был секретарём комсомольской организации.
До войны он учился в краснодонской школе № 4 имени Ворошилова, и там ему удалось наладить работу кружков художественной самодеятельности, за что его ценили не только учителя, у которых Витя был одним из любимейших учеников, но и его сверстники, которые чувствовали в Викторе прирождённого руководителя.
И все дни, проведённые Витей в партизанском отряде, а потом и в Ворошиловграде он вспоминал своих краснодонских друзей и подруг: таких разных, но в то же таких схожих в ненависти к оккупантам.
И Витя помнил, как ещё до отъезда в ноябре прошлого года вместе с семьей Михаила в Ворошиловград, как рвались они на фронт, с каким страстным нетерпением жаждали пожертвовать всем, даже и жизнями своими ради победы.
Витя знал тех краснодонских товарищей гораздо лучше ворошиловградских — ведь и прожил он в Краснодоне гораздо дольше. И он понимал, он сердцем чувствовал, что они не могут сидеть просто так, ждать, не бороться.
Он был уверен, что они уже развернули там борьбу — пока он сражался в партизанском отряде, они сражались на улицах родного города. И только то было удивительным для Вити, что он до сих пор ничего не слышал об их подвигах.
В Ворошиловграде он был стиснут не только невыносимым соседством с немецким следователем, но и неуверенностью в некоторых товарищах, невозможностью сплотить их в целостную организацию. А в Краснодоне — Витя знал — такая организация либо уже существует, либо ему удастся создать её из своих старых друзей, в которых он был уверен так же, как в самом себе.
Мысли-мечты об этом занимали Витю уже некоторое время, и, сидя за столом, он просто подловил удобную минуту и высказал то, что накипело. И говорил он так убедительно, так проникновенно смотрел на своих родителей, что Иосиф Кузьмич сразу кивнул, и ответил:
— А ведь и правильно, сынок, говоришь. Переедем в нашу Краснодонскую хату… Быть может, там не так сердце терзаться будет.
— Хорошо, — улыбнулся Витя. — Но только сначала, позвольте, я туда один схожу. Разведаю, что там к чему…
* * *И в тот же день Витя вышел в дорогу. Хотя он говорил, что ничего ему не надо, мама собрала ему в рюкзак кое-какие пожитки, а в посудину налила колодезной воды.
До окраины Ворошиловграда Витя прошёл, соблюдая конспирацию, то есть сильно прихрамывая. Со стороны он напоминал увечного, и никто к нему не привязался. Полицаи выискивали молодых да сильных.
Но вот оккупированный Ворошиловград остался позади, и Витя, распрямившись и прекратив хромать, вышел на шоссе, по которому можно было дойти до самого Краснодона.
Некоторое время ему не попадалось навстречу никакой вражьей техники; и только прошмыгнули пару раз туда и обратно легковушки, развозившие немецкое офицерье.
Постепенно настроение у Вити улучшалось. Он чувствовал в себе огромную энергию, и знал, что сможет направить эту энергию на благие дела. Погода была хорошая: со степи нёсся ароматный, прохладный ветерок, а по небу плыли сиреневые, быстрые облака.
Несколько часов Витя быстро шагал, и совсем не чувствовал усталости. Местность была холмистая — дорога то шла под горку, то дыбилась вверх, на очередной холм, за которым открывалось новое раздолье.
Между тем молодой, здоровый организм Вити напоминал о том, что неплохо бы и подкрепиться.
Помимо прочей еды, мама собрала ему и несколько картофелин, и Витя решил поджарить эти картофелины в углях; тем более и соль к ним имелась.
Он сошёл в прилегавшую к шоссе балку. Там присмотрел неплохое местечко возле давно упавшего и иссохшего дерева. Резво набрал дров, и развёл небольшой, но жаркий костерок. Вскоре и угольев набралось достаточно, чтобы уложить в них картофелины.
После того, как это было сделано, Витя улёгся на спину, и начал смотреть на небо. Настроение сделалось совсем уж благодушно-мечтательным, и он подумал: «А вот если бы не война, то сочинял бы стихи».
Картошка была готова. С помощью палочки Витя достал её из угольев, и уже начал перебрасывать, остужая, одну, самую аппетитную картофелину из ладони в ладонь, когда услышал мученический стон.
Воображение тут же нарисовало картину: по шоссе немцы гонят военнопленных. Те идут измождённые долгой дорогой, избитые, голодные. И вот Витя выскакивает из балки, и отдаёт им все свои немногочисленные пожитки.
Юноша одной рукой сгрёб раскиданную в траве картошку, а другой поднял рюкзак, в котором находилась вся оставшаяся еда, и бросился вверх. Выскочил на шоссе, огляделся, и… никого не увидел…
Он сделал шаг назад, и только тут заметил, что на самой обочине лежит, свернувшись клубочком, маленькая девочка. Именно девочка и стонала.
Витя подошёл к ней, и позвал:
— Эй…
Девочка вскочила, и вдруг издала страшный, ни с чем несравненный вопль. И столько в этом вопле было страдания, что Виктор вздрогнул, и отступил на шаг.
— Подожди… не бойся… я тебе ничего плохого не сделаю… У меня есть еда… Ты хочешь есть?
Девочка обернулась к нему, и Витя перестал говорить что-либо. У девочки не было глаз, и вся поверхность её лица была покрыта глубокими, уже гноящимися ожогами.
Девочка больше не кричала, но безмолвная, бросилась бежать.
Какое-то время Витя оторопело глядел ей вслед, а потом вдруг осознал, что уже не сможет её догнать.
Испечённые картофелины выпали из его рук, а он даже и не заметил этого. И вот он пошёл дальше. Сильно прижимал к груди мешок, в котором ещё оставалась еда. Но и этого не замечал Витя.
И он думал: «Дети то за что страдают? Ведь у детей нет ещё ни государств, ни войск, ничего, кроме светлых снов. Так за что же они, невинные, страдают? Ведь они ещё и пожить не успели!»
И несколько раз он вздрагивал, и останавливался, потому что ему грезилось, будто ветер доносит до него стон девочки. Он оглядывался, но видел только безлюдную степь…
…Наступила ночь.
Витя сошёл с шоссе, и не разводя костра, улёгся на траве.
Облака уплыли, над степью было совсем черно, а высоко в небесах сияло так много звёзд, что можно было на них любоваться и любоваться.
Витя долго не мог заснуть, а всё смотрел вверх, и чувствовал — вот она вечность, и можно лишиться всего, и вытерпеть всё, лишь бы только не предать чувство этой вечности в своей душе.
* * *Витя стоял на гребне длинного холма, по которому вытягивалось то шоссе, по которому он пришёл сюда из Ворошиловграда.
Дело было поздним вечером, и огромный, словно бы сплющенный под чудовищным прессом диск Солнца наполовину ушёл за возвышавшийся возле одной из шахт террикон. Эти терриконы, образованные выброшенной из шахт породой, возвышались выше копров, и днём, в ясную погоду, являли миру тёмно-голубой цвет. Но теперь и терриконы и копры отсвечивали тёмным багрянцем — цветом запекшейся крови.
