Эмилиян Станев - Иван Кондарев
— Прошу докладчика объяснить, что служит критерием нашей воли — внешние факторы или же нравственные законы?
Взявшись за спинку стула, он оглядывал собравшихся, будто обращался не к Кондареву, а к ним. Говорил он несвойственным для его телосложения басом, который мягко прокатился под сводчатым потолком.
— Ну и вопрос! — раздался возглас из задних рядов. — Недаром он толстовец!
Толстовец глотнул воздух. Кадык у него запрыгал, как мячик.
— Чем не вопрос? Детерминисты учат, что наша воля зависит от законов природы, а марксисты делают лишь перестановку. Они ставят превыше всего необходимость и общественно-исторические условия. Таким образом, необходимость ставится над нравственными законами…
— А разве освобождение пролетариата путем мировой революции не есть нравственная цель?! — воскликнул Кесяков.
— Никакая цель не может быть нравственной, если нарушает закон любви, без которого немыслимо человеческое общество.
— В бесклассовом обществе поповщине нет места. Новый строй означает новые экономические отношения, а не проповеди морали! — заметил кто-то из глубины зала.
Толстовец попытался найти глазами того, кто отозвался последним.
— То, о чем я говорю, — сказал он, — вовсе не поповщина, а соль земли. Если мы допустим, что под необходимостью подразумеваются законы природы и общественного развития, то следует включить в нее и нравственные законы, потому что нравственность восстает только против тех законов природы, которым подчиняются и животные. Человеческой историей движут именно такие нравственные представления и цели, а не только материалистические.
— Пусть он ответит: его поповщина — закон природы или нет?!
Раздался смех. Возле сцены появился коренастый парень в красной рубашке.
Бабаенев призывал к порядку самозваного оратора, поднявшегося в глубине зала. У стены послышался неуверенный, но запальчивый голос:
— Неправильно, Юрданов. Его ошибка, товарищи, в том…
— Все ясно, Кольо, не повторяй, — оборвал его кто-то из кожевников.
— Нет, не ясно! — возразил тот же голос, и под самой лампой показался гимназист в рыжеватом костюме. Его живые глаза горели от возбуждения.
— Довольно нести вздор, — добродушно сказал рабочий.
Гимназист тотчас же стушевался. Все вокруг засмеялись.
Вдруг сын околийского начальника встал со стула и поднял руку. Веселое оживление среди рабочих, подмастерьев и подручных тотчас сменилось негодованием. В передних рядах все обернулись назад. Кондарев заметил насмешливый взгляд Анастасия. Анархист язвительно усмехался.
— Прежде всего я хочу жирной чертой подчеркнуть основную ошибку, — начал Хатипов. Нельзя вести прения, считая рабочих и всех присутствующих… серой скотиной. Да, скотиной!
В зале наступила полная тишина.
— Это факт! Никто не понимает, о чем ты говоришь. Я протестую против того, что и наш комитет и докладчик считают, будто такие важные вопросы нельзя… нельзя разбирать здесь самым серьезным образом, словно рабочие и пролетариат не в состоянии их понять! Как будто только мы, интеллигенция, разбираемся в них.
Он огляделся вокруг со свирепым выражением лица. Над его переносицей конвульсивно билась жилка.
— Мы должны поднять культурный уровень пролетариата, просветить его, чтобы… чтобы он разбирался в буржуазных философских спекуляциях, а не оглуплять его!
Хатипов запнулся и заглянул в тетрадку. Кто-то расхохотался. Мрачное недоумение, сковавшее лица, превратилось в ожидание и готовность выслушать нечто забавное.
— Согласно Канту, человеческая воля есть арбитрум сенситивум, не брутум, а либерум. То есть свобода означает независимость воли от принуждения, чинимого чувствами. Другими словами, абстрагируйся от них! — Он показал обеими руками на глаза и уши.
— А как быть с шестым чувством? — раздался голос.
Но смех запоздал. Хатипов уже успел перекинуться на Гегеля.
В зале загудел тихий говор и послышались смешки. Смеялись анархисты.
— Он верно заметил, что недооценивают людей, — сказал секретарь суда Ганки ну.
— Запутанные вопросы. Хатипов воображает, что до тонкости в них разбирается. Ложится спать и встает с Гегелем в руках. Только красноречия не хватает, — ответил Ганкин.
— По-моему, отцу давно пора женить его. — Секретарь ухмыльнулся и что-то шепнул Ганкину на ухо.
Слово взял Тодор Ген ков. После Янкова он уже лет десять пользовался наибольшей известностью как деятель местного рабочего движения. Его сутулая, всем знакомая фигура и приятный голос вернули собранию деловое настроение.
Он говорил ясно, простым, доступным языком, сводя вопрос о личности в истории к понятным для всех основным положениям.
— Свобода воли и личности давно объяснена марксизмом. Но среди нашей мелкобуржуазной интеллигенции находятся люди, увлеченные декадентством и индивидуализмом. Находятся и такие, которым непременно хочется залезть в дебри, запутать ясные и простые вещи, хотя большинство желает обратного, — заявил Генков, посмеиваясь в усы.
— Хорошенькая демагогия! — заметил Анастасий.
Генков сделал вид, будто не расслышал реплику, и продолжал излагать марксистский взгляд на роль личности в истории.
Кондарев сидел и злился. Генков умышленно упрощал философскую постановку вопроса и обходил поставленные докладом цели. Дискуссии грозила опасность вылиться в пустую перепалку, а ее самой существенной части — остаться в тени. Анархисты либо почешут языки, либо сохранят презрительное молчание. В таком случае он, Кондарев, окажется в смешном положении, поскольку комитет отказывается бороться с влиянием анархистов в городе.
Когда Генков кончил говорить, зал разразился аплодисментами. Люди вздохнули с облегчением, оживились, заулыбались. Довольный Янков что-то говорил сидевшему рядом Сотирову. Кондарев заметил, что он при этом поглядывает на Анастасия, который вертит на пальце свой оловянный перстень.
«Если они так оценили мой доклад, я их расшевелю», — решил Кондарев и, воспользовавшись паузой, пока никто не просил слова, предложил Бабаеневу закрыть собрание.
Бабаенев удивленно поглядел на него, но согласился.
— Я предлагаю закрыть собрание! Раз никто не просит слова, можно закрыть собрание! — крикнул он.
Из задних рядов послышался протяжный крик: «А-а-а! Не имеете права!»
— Зачем нас звали, если не даете высказаться? — воскликнул книготорговец.
— Но ведь никто не просит слова! — сказал Бабаенев, вытирая платком вспотевшую шею.
Янков делал ему знаки, которых тот никак не мог понять.
Шум стал угрожающе разрастаться. Послышались протесты, некоторые встали с мест, и брожение усилилось.
— Дать им слово! — кричал вихрастый гимназист.
— Анастасий, говори! — повелительно настаивал парень с черными сердитыми глазами.
— Дайте ему слово! Позор!
— Слово имеет товарищ Ташков! — пробурчал председатель.
Он не разгадал замысла Кондарева и, решив, что не следует предоставлять трибуну анархистам, воспользовался тем, что один из членов комитета попросил слова.
Усатый ремесленник степенно поднялся, полагая, что его появление на трибуне сразу же прекратит шум в зале. Он начал говорить, но никто ничего не слышал среди криков и шумных протестов.
— Тише, товарищи! — надрывался председатель.
Многие начали шикать.
— Когда в доме согласья нет, — послышался голос оратора, — то так вот и выходит — один шьет, другой порет…
Одни снисходительно улыбались, другие, толком не поняв, напрягали слух. Кто-то крикнул:
— Он ведь сапожник: шить и пороть — его дело! — И смех прокатился по рядам.
— Призывает к миру! — хихикнул Ганкин.
— Провокация! Провокация партийного комитета! Я протестую! — вскочил с места Ягодов. — Дайте слово врагу власти!
Кожевники стали пробираться к выходу. Один из печатников утихомиривал соседа. Анастасий улыбался, видом своим показывая, что ему все равно, будут его слушать или нет. Он и не собирался выступать, считая себя и без того победителем. Оставалось только демонстративно покинуть клуб, но он решил подождать еще немного, чтобы насладиться полным позором тесняков. Анастасий был вполне удовлетворен протестами единомышленников и почитателей.
К недовольству коммунистов, суматоха и беспорядок усиливались. Только пожилые люди, привыкшие к бесконечным распрям, оставались невозмутимыми.
— Дайте слово Сирову! — сказал Кондарев председателю. — И немедленно, иначе мы сорвем дискуссию!
— Посмотрим, что скажет Янков. Пусть он решает…
Секретарь партийной организации пронзал взглядом то одного, то другого. Лицо его лоснилось от пота.
— Дайте ему слово, разве не видите, что и Янков того хочет! — яростно прошептал Кондарев в большое раскрасневшееся ухо Бабаеневу.
