Эли Визель - Легенды нашего времени
— Может, ты кого поджидаешь? — задорно спросила рыжая.
— Да, жду.
— А она запаздывает. Нелюбезно с ее стороны.
— Он вообще нелюбезен, — сказал я. — И он любит, чтобы его ждали. К тому же я люблю его ждать.
— Мы могли бы составить тебе компанию, — предложила рыжая, по-видимому, главный оратор группы. — На то мы и здесь. Мы сделаем тебе скидку.
— Нет. Спасибо. Мне лучше ждется, когда я один.
— А может он обрадуется, что мы тут с тобой, а?
— Нет, не обрадуется.
— Слушай-ка, ты за себя говоришь, или за него тоже?
— За нас обоих. Он любит уединение. И тишину.
— Так скажи, как его зовут. Может, мы его знаем. Мы много кого тут знаем, верно, девочки? Скажи, какой он: богатый? Любит повеселиться? Какие пороки? Какие привычки? Вот у нас и появится интересный клиент.
Я пожал плечами и замолчал. Мне больше не хотелось продолжать эту нелепую игру.
— Да ну, — возмутилась рыжая. — Он просто невежа! Мы хотим ему добра, а он даже отвечать не желает! Можешь сказать, кого ты ждешь, мы его не съедим.
— Кое-кого, — проронил я.
И вызывающе смерил их взглядом. Они захихикали. В обычный день я бы уже давно кинулся отыскивать место, где можно было бы спрятаться, отмыться, покаяться. В обычный день — но не сегодня. Я был спокоен, равнодушен: их приставания не имели ко мне никакого отношения.
И вдруг четвертая, которая до сих пор ничего не говорила, наклонилась ко мне.
— А если я скажу тебе, что ты ждешь меня? — прошептала она мне на ухо, чтобы другие не могли услышать.
Длинные волосы падали на ее полуобнаженную спину. Она смотрела мне в лицо холодным, серьезным, рассудительным взглядом. Я чувствовал ее тяжелое, прогорклое дыхание. Она была навеселе. И тут расхохотался я. Новая мысль вспыхнула во мне, как пламя, и овладела мной. Тот, кого я ищу так долго, — женщина. Бесстыдная женщина, которая не отдается, а продается, женщина, для которой быть и иметь — одно и то же, женщина, которая соединяется с теми, кого презирает. Подумать только, что в детстве я прозревал то существо только на вершинах гор и в глубинах благочестивых размышлений! Девушки разглядывали меня, ничего не понимая.
Я смеялся, но не узнавал своего смеха, как прежде — голоса.
— Ну? — прошептала длинноволосая.
— Пошли, Барбара, брось! — заговорили другие, таща ее за собой.
Они решили, что спектакль окончен.
— Отстаньте, — грубым голосом сказала Барбара.
— Да ты с ума сошла, подруга, ты что, не видишь, что он без копейки?
— Отстаньте!
— Совсем чокнулась!
Девушки ушли, и их голоса потонули в ночи.
— Ваши подруги правы, — сказал я наконец. — У меня ни копейки.
— А плевать мне на это! — ответила она ледяным голосом. — Ты мне нравишься.
Она тронула меня за плечо и сказала, стараясь смягчить голос:
— Ты мне нравишься — и все! Остальное неважно. Пошли.
— Куда?
— Ко мне. Я недалеко живу. Это будет приятнее. Пошли.
— Нет, спасибо.
— Ты боишься? Ты застенчивый? Ну, так пойдем к тебе.
— Я не боюсь, но не хочу возвращаться домой.
Она посмотрела на меня внимательно и нахмурилась.
— Ты еврей, верно?
— Да, — сказал я, ничуть не удивившись. — Как вы догадались?
— Акцент, голос… Ты так говоришь «нет»…
— Да, я еврей, и это значит, что я уже ничего не боюсь. Страх меня уже не интересует.
Она села рядом, глядя на меня во все глаза. В темноте ее грубо накрашенное лицо было ужасно. На нем были видны все унижения, которым подвергались ее тело и душа.
— Ты любишь заниматься любовью? — спросила она решительно.
— Смотря с кем.
— А со мной? Хотелось бы тебе со мной?
— Не знаю.
— Хочешь попробовать?
— Нет, спасибо.
— Почему?
Я молчал. Не меня она спрашивала, не мне было отвечать. Она взяла мою руку, я отнял.
— Я тебе противна? В этом все дело?
— Вовсе нет. Просто мне жарко.
— Мне тоже. Но иногда я себе противна.
Я хотел бы что-нибудь ответить, но голова моя была пуста.
— Давай поговорим, — сказал я.
— О чем?
— О вас.
— Говори мне «ты». Все мужчины говорят мне «ты».
В первый раз в жизни меня назвали мужчиной.
— Ладно, поговорим о тебе.
— А что ты хочешь чтобы я тебе сказала? — возразила она, начиная сердиться. — Я не люблю говорить о себе. Мужчины, когда раздеваются, непременно хотят узнать, кто я такая, чтобы запачкать меня как следует, со знанием дела. Им непременно надо узнать, кого они имеют честь и удовольствие заплевать. А я не отвечаю. Не отвечаю правды. Она и так уж достаточна замарана, моя правда. Ну, я и выдумываю. Раскрашиваю. Фантазии хватает. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я.
Я не понимал, и даже не слушал, но не стоило ее обижать. Мне было жарко. Я вытащил платок и вытер лоб. Она сделала то же.
— Я тебе надоела?
— Нисколько.
— Если надоела, скажи.
— Да нет же. Просто жара.
— Так о чем, бишь, я?
— О правде.
— Ах да! Так что же я говорила? А! Мужчины требуют, чтобы я все, абсолютно все им рассказала. И тут я выдаю историю по заказу, такую — закачаешься. У тебя прямо сердце разорвалось бы от жалости. Эти дураки обожают истории, исповеди. В каждом сидит кюре; для них женщина — всегда несчастная проститутка, и им непременно надо спасти ее душу, утешить и вернуть в лоно. Это же их роскошь, — они воображают себя великодушными покровителями вдов и сирот. Потому они и приходят. Не для того, чтобы заниматься любовью — ну, и для этого, конечно, — а для того, чтобы продать нам по дешевке сочувствие и жалость. «Ах, бедня-жечка, ты так страдала в детстве! Вот я тебе даю лишних сто франков, видишь, это в подарок, видишь, я щедрый. Но зато, моя хорошенькая, будь со мной поласковее, обещаешь? Ты не будешь торопиться, обещаешь?» Ну что ж, я беру чаевые, говорю спасибо, большое спасибо, мсье, огромное спасибо, папочка, вы добрый, вы хороший, у вас золотое сердце, ну идите ко мне, ложитесь на меня, я вам отдаюсь, я все позволяю, получайте удовольствие, сколько хотите, сколько можете, я же машина для удовольствия, не стесняйтесь, всем хватит, всем кюре и святителям, которые придут после вас. Вот это я им и говорю, и рыдаю или бью их — кому что нравится: некоторые любят, когда я плачу, некоторые — когда бешусь. Понял? Я стою не больше ста франков.
Она облизнула губы и спросила:
— А ты что хочешь?
— Не знаю.
— Хочешь, я расскажу тебе правду?
— Если тебе это нужно. Но предупрежцаю: у меня ничего нет.
Она схватила меня за руку, на этот раз я ей это позволил. И тут в первый раз за весь вечер я вздрогнул. Я ощутил свое тело.
— Ты мне нравишься, — продолжала она, отпуская мою руку. — Ты мне нравишься, потому что ты молодой и у тебя ничего нет; потому что ты еврей и ничего не боишься. И еще потому, что я тебя не понимаю.
Она отодвинулась, как бы для того, чтобы разглядеть меня получше.
— Я знаю, что ты думаешь. Что я пьяна.
— Ты ошибаешься, я ни о чем не думаю.
— Не перебивай, пожалуйста. Ты ни о чем не думаешь, но ты думаешь, что я пьяна, одно другому не мешает. Ну и что, я, правда, выпила. Немного. С тремя клиентами. По тарифу «люкс». Я им предложила пригласить подружек, они не захотели: сама справишься, как большая. Мы выпили, повеселились, они были очень довольны, так и сказали. Когда ушли, оставили мне бутылку. Я к ней не прикасалась, клянусь, ну, почти совсем не прикладывалась. Я и пить-то не люблю; в одиночку, вот так — не люблю. У меня голова кружится. Тронь: она кружится, чувствуешь?
Она стала вертеть головой, все быстрее и быстрее, и я сам почувствовал головокружение.
— И правда кружится, — сказал я.
— Вот видишь! Я знаю, что говорю. Кажется, что я несу чушь, а я знаю, что говорю. А если ты этого не понимаешь, то только потому, что ты еврей: хорошо слушаешь, да плохо понимаешь.
Она закрыла себе рукой рот, как бы извиняясь, что сказала лишнее.
— Обиделся? Нет? ну, тем лучше. Извини, пожалуйста. Я знаю, что ты понимаешь. Все свои слова беру назад: раз ты еврей, ты должен понимать. Это я тебя не понимаю. Вот когда я увидела, как ты сидишь на скамейке, как ты уселся на ночи — не смотри так на меня, ничего особенного, да, я сказала — на ночи, на ней можно и сидеть, и лежать, и даже жить — так вот, когда я тебя заметила, до меня сразу дошло, что ты из тех, кто понимает и кого я не понимаю совершенно. Ты любишь, когда тебе это говорят, верно? Ты молодой, а молодые обожают, когда им это говорят. Ладно, доставлю тебе удовольствие: объявляю торжественно, что я тебя не понимаю. Доволен? Да это и хорошо. Я так хотела бы не понимать. Это случается так редко. Обычно я все понимаю слишком хорошо и слишком быстро. Что ж ты хочешь, мне за это платят. Я знаю мужчин, вижу, как они начинают рассчитывать в уме, я жду, я думаю: давай, дядя, разыгрывай свою сцену, я уже знаю, чего ты хочешь — раньше, чем ты, и лучше, чем ты. Эх, они думают, что владеют мной, потому что проходят через мое тело и наполняют его своей пакостью; а ведь на самом-то деле я ими владею, потому что меня-то не надуешь, я не ошибаюсь, я их насквозь вижу и плюю на них на всех.
