Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
Ребров и представить себе не мог, сколько неудобств Валентину Антоновичу доставлял его здоровый организм. Любое напоминание о самых обычных потребностях ввергало его в глубокое расстройство. Пустяки сильно раздражали. Китаев не умел отдыхать — тело требовало работы, а он не хотел работать. К тому же Валентин Антонович никогда не уставал. Ни одно занятие — лошади, женщины, охота, многодневная игра — не могло его утомить. Усталость в нем бралась от скуки, от столкновения с самим собой. Ему почему-то обязательно нужно было себя терзать; сходить в морг, заплатив сторожам, было его духовным откупом. Он мог час простоять над трупом незнакомца, рассматривать его, размышлять, вглядываясь в черты покойника. Ужас прорывается сквозь мишуру каждое столетие. Кровь проливается, чтобы лилось шампанское. В окопы заползает газ, чтобы легче дышалось другим. Обязательное жертвоприношение. Убив миллион, спасаем миллиард (или наоборот). Необходимое кровопускание. Клошара столкнули в воду — я плачу сто франков, чтобы прогуляться по моргу и случайно остановиться над ним. Почему он? Почему я? Кто из нас на кого смотрит? Почему я — это я? Может быть, я — это он, с той стороны смотрящий на себя?
Китаев все время был настороже: даже когда бывал в поэтическом настроении, рассказывал что-нибудь художнику, уходил в тургеневские поля, бродил там с ружьем, возвращался в дым пьяный с голым генералом в разбитой бричке, окунался в омут петербургского разгула, Валентин Антонович исподтишка следил за молодым человеком, ему казалось, что Ребров либо не верит ему, либо искусно притворяется безразличным, выжидает, как стервятник, чтобы выклевать из него кусочек. Поэтому Китаев подводил художника к пригорку, откуда тот мог видеть только уголок бастиона, — о подземных тоннелях Борис не догадывался. Этими тоннелями, чтобы войти внутрь Китаева, пользовались немногие; как правило, это были люди, от которых он зависел. Об этом никто ничего не должен был знать. Боязнь, что Ребров его в чем-нибудь заподозрит, превратила их отношения в конспиративную игру, а беседы — в обмен шифрограммами, к которым ключ подбирал каждый из игроков на свой вкус. Ребров не понимал, чего от него хочет Китаев, так как сам ничего не хотел от него, разве что угощаться в кафе дорогими винами, курить его сигареты, наблюдать странности и капризы богатого аристократа.
С каждой встречей Китаев рассказывал больше и больше, но вряд ли приоткрывался. Его новые истории ничего не добавляли, скорее вносили еще больше путаницы. К Парижу и Берлину добавилась Ницца с прекрасной кузиной великого композитора…
— Вы наверняка слышали о нем, — понизив голос, Китаев произнес незнакомое имя. — Ну как же! Дирижер, меценат, коллекционер. Недавно уехал в Америку. У себя на вилле в Ницце устраивал грандиозные приемы. Кого там только не было! Композиторы, виртуозы, сам Прокофьев! Мы с Оленькой сбегали в сад, прятались в беседке, увитой виноградными лозами и плющом, говорили, говорили… под гром рояля и стон скрипки… и тут непременно появлялся ее обожатель, Николаша…
Китаев рассказывал, как посещал парижские галереи и аукционы, прохаживался с Щукиным по просторным залам hotel Drouot, в кафе les Deux Magots он вел беседы с Анненковым и Бакстом, прогуливался по Place des Vosges с Челищевым, Дягелевым, Бенуа…
— Представьте, уезжаю в Plombieres-les-Bains на воды, говорят, успокаивает нервные расстройства… останавливаюсь в отеле Du Parc. Ну, думаю, тишина, покой, месяц проведу в тоске и одиночестве, так нет! На одной из тонюсеньких дорожек, случайно встречаю Оленьку с Николашей. Ее дядя лечит подагру, принимает наполеоновские ванны, а они гуляют в парке и читают стихи, — его глаза затуманились. — Знаете, это было замечательно! Они так мирно шли — Оленька по тропинке, а Николаша рядом с нею по цветам… Я слушал, как он негромко читает стихи… Над нами Вогезы. Запах хвои и серы. Тишь, оглушительная тишь! В ту минуту мир был бесконечен, Борис, понимаете? Бесконечен! Я шел поодаль, смотрел на них и думал: они будут так вечно идти по этой ниточке и читать Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета… Жизнь полна случайных встреч, которые объяснить невозможно! Понимаете, Борис, невозможно!
Китаев унаследовал от отца не только большие карточные долги, от выплаты которых его избавили большевики, но и тягу к азартным играм. Частенько уезжал, никого не предупредив, иногда оставлял багаж. Посещал гениев в психиатрических клиниках, поддерживал писателей. Спасал кого-то от голода и нищеты. Где-то в Константинополе были комнаты, которые он оплатил, работы, на которые помог несчастным устроиться в Париже, пансионаты с беспомощными аристократами, которых он содержал. Китаев разыгрывал перед художником пантомимы. Борис с удивлением наблюдал, как он хорохорится, изображая людей, которых ему вряд ли когда-нибудь доведется повидать. Они буквально возникали в его комнате!
— В Париже такая неразбериха была в двадцатом году, вы не представляете. Что творилось! Французы не впускали, высылали в Совдепию, всех ставили на учет, в делах сплошной salade russe[14], как говорится. И все завидуют и шпионят друг за другом. Все врут! Никто никому не верит, но сплетни слушают с удовольствием, не знают, на что решиться. Дамочки боятся продавать свои бриллианты. Я открываю магазин и предлагаю услуги — мне, слава богу, доверяют. Жалуются на французов и евреев: предлагали меньше! У кого-то полные мешки северо-западных крылаток, на них даже не играли. Играли просто так, пили и беседовали. С нами был один полковник, сидит, рассуждает. По его словам выходило, что в Эстонии все чудесно. Я только что из Эстонии. С удивлением слушаю, о чем это он?.. Он возмущается, почему ругают эстонцев! Зачем бегут? Отчего вся эта неуместная, по его мнению, паника? Там все прекрасно! Кто хотел работать, тот нашел работу. Бегут те, кто привык бездельничать! «Офицеры не хотят работать, — заявлял он. — Только обивают у меня пороги, просят помочь выбраться!» Вот гадина! — восклицал Китаев.
— Сам юркнул в тепленькое гнездышко и слышать не хочет, как другие бедствуют. Воспевает французов: союзники! Союзники! Мне хотелось его отхлестать — еле удержался. Все ходили под дамокловым мечом высылки! Принудительные работы, унижения и взятки! Препятствия на каждом шагу! Даже свои отказывались протянуть руку! Наступали туфлей на горло! Кого давили? Контуженных офицеров, которые за Россию шли в штыковую? Кому они теперь нужны? Белое движение оказалось убыточным предприятием: большевиков вытеснить не удалось — стало быть, дивиденды не с кого брать. Свое дело открыть — проще соткать персидский ковер! Я через такое прошел, чтобы открыть пустячный магазинчик, вам и не снилось! За все могли засудить! За любую мелочь! Мне повезло с тем пароходом. И вообще, повезло, потому что все начиналось задолго до того, как ухнуло. Да и не так много оставалось в российских банках. А пароход из меня, между прочим, хотели через суд вытянуть!
Рассказы Китаева петляли, как ревельские улочки. Казино в Монте-Карло, туманный Баден-Баден, бега в Царском Селе, бордели в Клиши, было много имен, которые ни о чем не говорили художнику, от этого Борис начинал немного злиться, он чувствовал себя никому не нужной тварью в богом забытой дыре. Они пили коньяк, спрятавшись в кафе от дождя. Борис сильно пьянел, в голове вспыхивал магний: Москва — увлечение актрисой, Венеция — попытка самоубийства. У Китаева была фантастически насыщенная жизнь, кроме того, его отец погиб от взрыва пороховой бочки, приготовленной для фейерверка.
— Il etait excentrique, mon pere! Пожалуй, чересчур даже для России, — говорил Китаев, покуривая сигару. — Он все время старался всех удивить какой-нибудь выходкой, — промокнул платком губы. — Он совершенно не умел скучать. Вот в чем беда: в России не умеют скучать. Так и не научились. Обязательно надо что-нибудь выдумать. Пусть хоть дом твой провалится, только бы об этом наутро говорили. Видите, нам важно, чтоб о нас говорили. Американцы и европейцы изобрели столько всего на этот счет. А русские… — Китаев вздохнул и затушил сигару. — L’homme s’epuise par des actes instinctivement accomplis qui tarissent la source de son existence[15]. Мой отец стремился прославиться любым способом. Проиграться в карты, да так, чтоб все сразу: и шахты, и лошадей, и фамильное поместье — всё! Чтобы затем отыграться и спасти честь! Он мечтал, чтоб о нем писали в газетах. Он жаждал странной популярности. Затеял строительство самой высокой колокольни, которая рухнула недостроенная и наполовину. Все бросил. Летал на воздушном шаре. Искал на Урале чудо-самородок. Отливал мортиры. В конце концов подорвался на бочке с порохом.
— И вы так об этом говорите…
— Как это так?
— С насмешкой.
— Совсем не с насмешкой я об этом говорю. Он не замечал ни нас с братом, ни матери, жил по своим законам, ни о ком не заботился. Вместе с ним взорвались еще три человека. В мирное время. Инициатором пустой авантюры был он. Как мне об этом говорить? С ним случилось то, что и должно было случиться. Тут не над чем смеяться и не о чем жалеть. Все очень закономерно и заурядно. Таких случаев миллион! В том-то и дело, что на Руси таких людей пруд пруди, отсюда весь этот беспорядок. У нас экстравагантность в порядке вещей. Вот в чем беда.
