Мария Сосновских - Переселенцы
Были Евдоким и Феофанья из каторжан-поселенцев, но поселились в деревне так давно, что даже старожилы-прядеинцы не знали, когда это и было.
Весть о «сибирке» разнеслась мгновенно. Старостой в тот год выбрали Никиту Шукшина. Никита прямо со своего покоса, даже не заглянув домой, пошел к Безродным.
У Антона была полна ограда народу, слышались крики и крепкая брань. Некоторые мужики уже прямо с кулаками подступали к Антону:
– Ты что это наделал, сукин сын? Нешто по миру нас хочешь пустить?!
– Окститесь, мужики, никакого худа я никому не хотел и не хочу! – растерянно уговаривал их перепуганный Антон.
– Да ведь соседи-то твои видели, как вы с сыном привезли домой тушу сохатого и под сараем ее оснимывали! Ты лучше не виляй, Безродный, как лиса хвостом, ты гольную правду нам скажи! Небось, подох твой сохатый где-нибудь в лесу, а ты с сынком со своим этакую пропастину – на телегу, да домой и привез! Ты на дармовую шкуру польстился! А нам всем што теперь – скотины да лошадей из-за .вас лишаться?!
Антон с виноватым видом колотил себя кулаком в грудь и в сотый раз крестился и божился, что лось был живой, только запутался рогами между двух сросшихся берез и не мог освободиться, потому и пришлось прирезать его косой.
Мужики его словам не верили. Кто-то вилами подцепил и стащил с переклада лосиную шкуру, и так, на вилах, ее понесли в ров – сжигать.
Чем бы все кончилось – неизвестно, но тут в ограду вошел запыхавшийся Никита Шукшин. Прядеинскому старосте стоило немалых сил утихомирить вконец разъяренных мужиков.
– Криком да руганью горю не поможешь! – потеряв, наконец, терпение и перекрикивая самых горластых мужиков, закричал Никита. – Безродный, может, и знать не знал, от чего «сибирка»-то ко скоту липнет!
– А-а-а, не знал, говоришь? – быками взревели мужики. – Как это так – не знал?!
Все готовы были с кулаками наброситься на Безродного. Староста Шукшин, приметив в суматохе старого Евдокима, чуть ли не взмолился:
– Да скажи им хоть ты, дедко! Ты ведь не зря в Сибири бывал и много на свете всякого повидал!
Дедко Евдоким встал на крыльцо, и толпа на минуту смолкла, приготовясь слушать, что скажет «чертознай».
– Остыньте-ко, крещеные! «Сибирка» – это такая скрытная зараза, что покуда она себя не окажет, ее и не распознать… Лучше бы вы, ни минуты не теряя, собирались гнать весь скот как можно дальше в лес, строить там балаганы да в них и жить пока. Бог милостив – может, минует поветря, так тогда и по домам возвернетесь…
И мужики с ругательствами и угрозами пошли по своим избам.
Когда подворье опустело, Евдоким подошел к Антону и, оглядевшись по сторонам, вполголоса сказал ему:
– Ты, малый, как будут опять мужики с кулаками наскакивать, слушай да помалкивай, и упаси тебя Боже возражать – целее будешь… Не то ведь до смертоубийства дойдет дело-то!
Кому, как не Евдокиму, было знать, что виноват, конечно, Безродный с этой клятой лосиной шкурой! Но сказать об этом мужикам – значит, антоновых детей осиротить…
В Прядеиной падеж скота и лошадей был страшенный. В стаде, где ходили коровы Безродного, за неделю передохли все до единой животины. На подворьях остались лишь телята-корытники, которых не пускали в стадо.
В Заречье, по ту сторону Кирги, «сибирка» вроде бы меньше злодействовала, но тамошние поселяне, как только узнали про падеж в Каторжанской слободке, чуть ли не всем миром погнали скотину в окрестные леса.
Стояла сенокосная пора, и люди жили в покосных балаганах, ночевали под стогами, косили и гребли сено, метали копны. Неподалеку от покоса пасли скот.
Василий косил вдвоем с кумом Афанасием: афанасьева жена Федора осталась в деревне – присматривать за своим домом и домом Василия да поливать в огородах и стряпать на обе семьи хлеб; Пелагея с ребятами жила в лесу с покосниками. За хлебом в деревню мужики ездили раз в неделю; лошадь, на всякий случай, оставляли в лесу возле околицы. Разузнав деревенские новости, возвращались опять к покосам и скотине.
Василий с Афанасием и Иванком срубили там избу на берегу какой-то веселой речушки, где была свежая и холодная ключевая вода, такая вкусная, какой Василий никогда еще не пил. Вокруг избушки рос осинник – не зря речку назвали Осиновкой.
– Нам бы, кум, – говорил Елпанов, – лет на пять пораньше про это место-то прознать, уж больно оно красивое да хорошее!
– Дак мы и на другой год сюда косить приедем. А что – сейчас жилье тут у нас есть, вон какая изба получилась, хоть в Прядеину ее перевози! А ведь сперва хотели просто покосную времянку рубить… Вот что значит три-то мужика! Да Петька четвертым помогал, тоже уж большой становится, десятый год пошел…
– А сколько отсюда верст до Прядеиной?
– Да, почитай, верст двенадцать, а то и больше будет.
– Ого, далеконько мы забрались, нипочем бы здесь не пришлось бывать, кабы не поветря эта проклятая…
– Летом-то сюда худо проехать: по бездорожью-то чуть ли не день целый петлять придется, а вот зимой, по мелкому снегу, как болота морозом скует, запросто можно – прямиком-то не так уж и далеко.
Вечерами кумовья подолгу жгли костры – от гнуса и, на всякий случай, от лесного зверья.
– Тут, видать, медведи есть, не то что волки да рыси! – говорил Василий.
– Вестимо, и косолапых полно, да теперь лето, медведи на ягодниках кормятся, черемушник обламывают да муравейники рушат. Бывает, правда, и коровенку заплутавшую задерут…
Василий и Афанасий нарубили осиновых жердей, загородили загон для скотины и ночами возле него раскладывали костер, по очереди дежуря и подкладывая в огонь хворост и сушняк. Скоро сушняк пришлось уже возить на телеге – возле загона и поблизости его пособрали и сожгли весь.
С каждым днем покос уходил от избушки и загона. Теперь скот пасла Пелагея с ребятами, а мужики возвращались вечером. На костре Пелагея готовила еду, благо молока было вдоволь: она баловала молоком телят и даже сумела поднакопить масла, которое от жары держала в яме под полом избушки.
Сена в тот год накосили и сметали в стога немало. Близилась осень, и перепугавшая в округе всех – и богатых, и бедных хозяев – страшная непрошеная гостья «сибирка» начала, по слухам, сходить на нет, а в пору листопадов исчезла вовсе, будто ее и не было.
…С тех пор немало прошло лет, много утекло воды в Кирге. Вдоль берега реки вместо улочек-односторонков вытянулись улицы с добротными домами. Жители Каторжанской слободки стали родниться с теми, кто жил в Заречье.
И среди поселенцев, и среди старожилов Василий Елпанов слыл солидным хозяином: имел семь рабочих лошадей, до десятка голов крупного рогатого скота, много мелкой скотины и разной птицы.
Каждой весной Василий поднимал добрый кусок целины – плодородной земли Зауралья, с каждым годом работал еще упорнее, чем прежде. Постепенно увеличивая пахоту, он, даже без удобрения земли, получал с каждой новины хороший урожай – такие на Новгородчине никому и присниться не могли. В страдную пору бывший работник уже сам звал на подворье работников для себя, для своего крепнущего хозяйства.
А когда умер прядеинский кузнец Агап и кузница стояла заколоченной, Елпанов по сходной цене купил у его вдовы кузнечный инструмент и построил свою кузницу. Он и раньше знал кузнечное ремесло – немного, правда (еще на Новгородчине с кумом Афанасием они держали на паях какую-никакую, но кузницу). Теперь же, когда деревня осталась без кузнеца, Василий расчетливо прикинул, что кузнечное дело – не без выгоды.
– Не боги же, на самом деле, горшки-то обжигают, – сказал он Пелагее, – начну я, пожалуй, кузнечить. Если чего пока и не умею, так невелика беда – небось, научусь.
Сказано – сделано. Спустя короткое время он орудовал в кузнице, как заправский кузнец. Ковал лошадей, отягивал железными ободьями тележные колеса, наваривал косы, нарезал серпы. К нему стали уже приходить заказчики, сначала изредка, а потом, прознав, что новоявленный кузнец – не промах, так валом повалили, особенно перед страдой, а то и в саму страду.
Елпанов уже подумывал о том, чтобы взять в помощники какого-нибудь парня из бедной семьи – глядишь, и в других делах по хозяйству помощь была бы…
Свадьба на зимнего Николу
Жизнь продолжалась в трудах и заботах, как всегда – скупая на радости и щедрая на беды. Но была у Василия Елпанова всем радостям радость – отцовская. Только-только заневестилась дочка Настя, как удача подвалила: приехали сваты из Кирги – сватать ее за сына удачливого и богатого прасола Коршунова. Коршунов торговые дела свои вел с большим размахом, а знакомства сводил придирчиво, с немалым выбором. И то сказать: в округе всяк за честь почитал знать Иллариона Алексеевича Коршунова, который давно уже стал своим человеком даже на Ирбитской ярмарке, а коршуновские подручные гоняли гурты скота и косяки лошадей, вели хлебные обозы в Тагил, Надеждинск и другие города, где стояли демидовские заводы. С ежегодных ярмарок и торговых сделок Иллариону Алексеевичу доставался большой доход. Коршуновский дом в Ирбитской слободе – полная чаша, хозяйство – большущее, работников – со счета сбиться можно.
