Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Между тем куча брошенных Арсением книг росла. Стонал у порога горбатый Тихон, корёжило его и гнуло к земле. Наконец архиепископ проверил всю вифлиотику и встал подле игумена, стараясь заглянуть в глаза и сразу сломить волю.
— Тебе, Лаврентий, указ был книги правити, — сказал он спокойно и лукаво. — И што править было отписано, и што совсем в огне пожечь. Почему указ не сполнил?
Игумен молчал, опустив голову, глядел на брошенные книги.
— Аль запамятовал? — не отставал архиепископ. — Аль от старости сознание твоё помутилось? — На мгновение зыркнул в сторону воеводы, затем снова повернулся к Лаврентию: — Гляжу я, излукавилси ты, Лаврентий, но я тебе истинный путь укажу. Новые книги я привёз сюда. Ныне же на моих глазах молебен отслужишь по новым обрядам. А я погляжу, куды тебя потом: в пустыню аль в яму. А то вон отвезу в чисто поле да отпущу с миром. Нынче метельно на дворе, снег глубокий...
Лаврентий молчал, стиснув посох. Почудилось ему, будто за его спиной вырос кто-то и непомерной горой стоит.
— А энти к чтению не пригодны более. — Арсентий пнул книги, что валялись на полу. — Поганые они, еретические.
Молчал игумен, слушал, а за спиной-то всё кто-то стоит огромный и тоже молчит, пыхтит в затылок. Не выдержал, оборотился Лаврентий и глазам своим не поверил: Тихон разогнулся, распрямился, аж выше воеводы стал.
Стрельцы откушали в монастырской трапезной, обогрелись и собрались на улице, умяли снег, натащили дров из поленниц, не сами заготавливали, не жалко, и выложили клеть вперемежку с соломой, — чай, монастырская скотина не помрёт.
Хоть и был приказ игумена всем мирским людишкам сидеть тихо по углам и не высовываться, да не стерпел кто-то, высунулся поглядеть, что там стрельцы во дворе делают. Выглянул и заорал благим матом. За ним другие люди подхватили, и полетело:
— На костёр садить кого-то будут!
— У-у-у...
Вывернулся откуда-то юродивый, проскакал козлом по двору и зашептал зловеще, так что везде слышно:
— Самого владыку жарить будут! Лаврентия!
Будто колокольный перезвон разнеслась весть, и зароптал народ, полез из своих нор и углов, вывалил на двор, сгрудился возле клети. Молчаливые краснорукие солевары, прокажённые в язвах, странники, юродивые и беглые раскольники в скуфейках. А метель всё метёт, белит толпу, а толпа растёт, и уж не понять, кто где. Даже стрельцов так снегом залепило, по одним бердышам и узнаешь.
— Да што ж энто, православные? За што мучения такие?
— Ныне супостатом легче на Руси прожить.
— На всё воля Божья, терпите, православные!
— Тихо! Воевода идёт!
Воевода кликнул стрельцов: трое из них со всех ног бросились к нему, а другие начали поджигать солому в клети. Огонь неторопливо высекли, трут раздули, потом от него тряпицу смоляную запалили и тогда уж огонь к соломе поднесли.
— Идут! Идут! — закричали ближние к церкви.
От собора вереницей потянулись люди. Шагают медленно, будто на погост покойника несут. Впереди — архиепископ с посохом, глядит величаво, щурится от метели; за ним — игумен Лаврентий тащится с книгами на руках — гнётся, качается; потом стрельцы-молодцы — эти легко ступают, хоть и груз велик. Последним бредёт Тихон, озирается и безголосо кричит окровавленным ртом. Народ на Тихона глядит, понять не может, что такое? То хворый ходил, согбенный, а нынче возвысился. Воевода сбоку всех по сугробам ступает, режет снег востроносыми красными сапогами, сабелькой о цепочку позвякивает.
Остановились у костра, сбросили ношу и отступили к толпе. А пламя-то разгорелось, охватило поленья, искры в небе со снегом смешались.
— Кидай книги! — приказал Арсентий и навис над Лаврентием. — Энти книги богохульные, кидай их в огонь.
Лаврентий замер, не шевелился. Несколько расторопных стрельцов похватали книги, начали их в огонь бросать, целясь в самую середину, где пожарче, и летят книги, хлопают крышками, словно крыльями.
— Смирись, Лаврентий! — прикрикнул архиепископ, гневно сверкая глазами. — Смиришься — помилую!
Молчит игумен, только бескровные губы шевелятся, да глаза на проворных стрельцов зрят, жгут эти глаза Стрельцовы затылки не хуже огня. Не стерпел один средь государевых людей — раскосый, скуластый, в шапке, лисой подбитой, оборотился к Лаврентию, сощурился:
— Пошто глядишь так, отче?
— Креста на вас нет, ироды. Помянетси то всему воинству стрелецкому, вот увидишь, помянетси, — пророкотал голос игумена.
— Есь, есь, — забормотал стрелец, сверкая глазами. — Крещён, крещён я... — И полез за пазуху чёрной от гари рукой, но архиепископ оттолкнул его.
А тем временем вырвал жар несколько испепелённых листов, взметнул к небу, и рассыпались они в воздухе. А за ними ещё и ещё, и не понять уже, то ли пепельная, то ли снежная метель метёт над землёй.
Народ же пятится от костра — жарко, палёным тянет. От некоторых книг-то, как от живого, горящего на огне, жареным пахнет — то кожа горит.
Пятится народ и молчит, заворожённый, только лица краснеют, то ли от жара, то ли от стыда. И Арсентий отступает, прикрываясь рукой от пламени, и воевода со стрельцами. Остался у костра один Тихон, прямой и твёрдый, как скала. Сделал шаг к нему Лаврентий, но пошатнулся, взмахнул руками, хорошо, кто-то подхватил его, не дал упасть. Архиепископ же не приступает пока к игумену, стоит неподалёку, молчит.
Вывернулся из толпы тут малец в драном тулупчике, солевара сын, протиснулся, пробрался сквозь народ — и к огню. Протянул иззябшиеся ручонки, греет, а сам всё оглядывается на людей и улыбается беззубо:
— Тепленько...
— Гляньте, гляньте! — заорал кто-то в задних рядах. — Тишка-то горбун, эко чудо, исцелился!
Юродивый на четвереньках выполз, вериги по снегу волочатся, завыл волком, глядя на огонь:
— У-у-у...
Подломился в ногах и упал на колени Тихон. Лицом к народу встал, а затылок печёт, аж волосы трещат. Перекрестился размашистым двоеперстием, прохрипел:
— Господи! Што же вы творити, люди добрые? Пошто дозволили слово огню предати? То ведь не книги горят, мысли людей умерших.
Вздрогнул архиепископ, ударил посохом наотмашь, рассёк лоб.
— Замолчи, сатана!
Лаврентий будто очнулся, поднял голову и заслонился рукой от пламени. Народ кругом огня пеной белой плещется, чернецы на колени пали, молятся, рты разинуты, кто двоеперстно, кто троеперстием воздух царапают.
— То не книги в геенне огненной — слово наше горит! — хрипел Тихон. — Слово горит! Придёт время, и скажут, что русская душа излиться словесами не может, коли сейчас всё пожгём.
Махнул рукою воевода, четверо стрельцов схватили Тихона за шиворот, оземь стукнули, головой в снег пихнули — остынь.
— В яму его! — велел Арсентий, багровея и притопывая на месте. — Волоките в яму. И батогов ему, пока не уймётси.
Сволокли Тихона к яме под угловой башней, кинули в чёрную холодную дыру, а он всё одно кричит, и голос его словно колокол:
— Слово горит! Слово!
— Слово горит! Слово! — подхватил юродивый и кинулся к огню. Поплясал вокруг, сунул руку в пламя, выудил что-то и в корзину бросил. Забежал с другой стороны и там снова полез в костёр. Стрелец в лисьей шапке замахнулся на него бердышом, а юродивый отскочил проворно и сиганул в толпу, лишь вериги брякнули. Зашевелился народ, словно ветер волну по воде погнал. То там, то здесь корзина мелькнёт над головами да взлетит обгорелая рука верижника, будто рука сеятеля. Только зерна нету, пусто лукошко, сгорело зерно.
Архиепископ шагнул к игумену, спокойный, величавый, лишь пальцы на посохе белые:
— В яму пойдёшь, Лаврентий, на цепь велю посадить. И по тыще поклонов еженощно по новому обряду!
— Изыдь, сатана! — вскричал игумен, крестясь. — Прочь из святой обители! Не приму епитимьи от поганой собаки, от слова русского не берегущего!
Побелел Арсентий, борода ещё чернее сделалась. Зубами скрипит архиепископ, только слова вымолвить не может. Воевода не растерялся, гикнул стрельцов, да уж поздно было. Обступил народ высоких гостей — пятьсот человек против тридцати, — сжал, сбил в кучку да и повёл к воротам. Стрельцы бердыши выставили, пихаются, воевода саблю выхватил. Глядь, упал кто-то, окропил снег кровью, там другой рухнул. А в самой гуще уж и кулаки замелькали, и колья над головами стрелецкими. Отбиваясь, повскакивали стрельцы на коней, Арсентий в крытый возок заскочил, и лошади с места хватили в галоп. Но верховые-то выскочили со двора, а возок в сугробе застрял, лошади по брюхо увязли, стонут и ржут под плетью. Подхватил народ санки, вытолкнул их за ворота, а уж монахи ворота на тяжёлый засов заложили.
Огляделся игумен Лаврентий, перекрестился, увидел сундук на том месте, где только что карета стояла. Откинул он крышку — полон сундук книг новых, правленых, никонианских.
