Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
При всем сострадании к жене Публий, тем не менее, как мог, противился проникновению в дом ее соратников по тщеславной суете. Однако ему не удалось пресечь болезненную предприимчивость Эмилии, ибо очень трудно излечить людей, заразившихся чесоткой богатства, которая заставляет мельтешить своих жертв в угаре псевдодеятельности до скончания их дней: одних — в стремлении избавиться от непомерного богатства, реализовать его хоть в сколько-нибудь пристойной форме, а других — в жажде его обрести. Итог же и первого, и второго процессов всегда один — канувшая в небытие жизнь.
15
Сейчас, смотря на происшедшие события с некоторого удаления как пространственного, так и временного, Публий поражался чудовищности нанесенной ему обиды. Оскорбленье, которое первоначально встало перед ним стеною, отгородившей его от мира, теперь, при взгляде с большего расстояния, представало взору как гора, не только закрывшая собою горизонт, но и заслонившая небеса. Оно было столь огромным, что не вмещалось в человеческом восприятии, и потому он был обречен познавать его частями каждый день и всякий миг, и каждый день душа принимала новую дозу этой отравы.
Где бы он ни находился и в каком бы состоянии ни пребывал, воспаленный обидою мозг все время пятнал взор овалами лиц бесчисленных катонов, петилиев, теренциев и их бездумных приспешников. Сотни и тысячи искаженных злобой лиц, беснуясь в хороводе исступленной ненависти толпы, сливались в единый омерзительный лик оскорбленья.
Нет ничего более пагубного для человеческой души, чем несправедливость — порожденье деградировавшего общества, когда духовная тупость народа вынуждает его исполнять роль дубины в руках подлецов. И оскорбленье — крокодилова пасть, которой несправедливость кусает честных людей. Причем, оскорбленье — хищник, пожирающий именно лучших представителей рода человеческого. Негодяй не доступен оскорбленью, поскольку это — прежде всего незаслуженное наказание, в том его принцип, в неправедности его суть. Бессильно оскорбленье и против болвана, как бессильны клыки самого свирепого хищника против каменной глыбы или бревна. Честность и великая душа — вот лакомая добыча для несправедливости.
Будучи квинтэссенцией подлости, несправедливость не только люто ненавидит доблесть, но и, сознавая свое конечное поражение, тщится найти утешенье в особой циничности ее поруганья. Ей мало уничтожить того или иного субъекта доблести, ей важно надругаться, осквернить его. Она — и палач по призванию, и, являясь антиподом человечности, вожделеет к казни. Атакуя жертву, несправедливость берет ее в осаду и ищет Ганнибаловы способы проникновенья в центр цитадели. Реализуясь в форме оскорбленья, она окружает ее частоколом злобы, ядом пропитывает все предметы, удушливой отравой заражает воздух, пачкает само время, превращая этот прозрачный поток в струю грязи, и, наконец, пробирается вовнутрь, гложет сердце, высасывает мозг и клубком червей гноит душу. Такою тотальной, изнурительной осадой оскорбленье уничтожает веру в людей и, следовательно, убивает любовь к жизни. Пораженный этим оружием человек как бы носит в себе мертвеца. Труп же любви — ненависть. Она разлагает душу и лишает последнего прибежища в беде. Человек умирает изнутри, он задыхается от трупного смрада, источаемого глубинами его существа, который ударяет в голову и захлестывает разум волною безумия.
Это состояние столь же тяжко, сколь и унизительно, так как из него нет выхода. Кому противостоит нормальный враг, тот может бороться и, даже будучи побежден физически, сохраняет духовную опору в образе Отечества, в лице своих единомышленников, которые, как он знает, обязательно продолжат борьбу. Но оскорбленье лишает как возможности сопротивления, так и надежды, одолеть его может только справедливость, которая, однако, не достижима в угасающем обществе.
Сципион нигде не находил себе места, его повсюду преследовало оскорбленье. Спасаясь от погони зубастого чудовища, он метался по дому, саду, пробовал заниматься хозяйственными или интеллектуальными делами. Увы, все было тщетно: невидимый, но вездесущий хищник не отставал ни на шаг, преодолевая все пространственные преграды, и проникал в любое духовное состояние. Публий постоянно ощущал себя с ног до головы облитым нечистотами, зловонный яд которых зудящей болью въедался в тело. Потому он то и дело порывался содрать с себя кожу, чтобы выбросить ее вместе со всей налипшей грязью, и, если бы это действительно сулило освобожденье от оскорбления, он так бы и сделал.
Сципион ненавидел все и всех вокруг и избегал общества даже членов своей семьи. Он презирал Эмилию за ее натужную возню по обустройству быта, за ее стремленье в мертвой роскоши вещей найти замену богатству живого общения; он сторонился сыновей, поскольку они требовали его доброго отношения, на которое у него уже не осталось духовных сил; и даже жизнерадостный вид дочерей, от избытка энергии и просыпающейся женственности поминутно прыскающих смехом и «строящих глазки» деревьям, облакам и солнцу за неимением иных ценителей их очарованья, не умилял его. Зато он на каждом шагу придирался к рабам и вымещал на них накопившийся гнев. Сам человеческий облик был теперь невыносим его взору. Более того, даже копошившиеся в пыли куры раздражали Публия, поскольку тоже были двуногими существами, хотя и в перьях, и он гонял по всему двору горластого назойливого петуха, который, проворно ретируясь перед знаменитым полководцем где-нибудь на пустырях, возле курятника, на виду у своих подруг, преображался, становился смелее Ганнибала и, выпятив грудь, громко кричал и хлопал крыльями, вызывая Сципиона на бой. Публий желчно смеялся над собою и отходил в сторону, но через несколько мгновений снова терял терпение и с постыдным рвением метал камни в краснобородого гладиатора или шел врукопашную и давал врагу такого пинка, что заставлял того вспоминать о своем птичьем происхождении и перемахивать через высокий забор.
Так, понукая рабов, враждуя с петухом, да еще со строптивым круторогим бараном, который узрел в Сципионе соперника в борьбе за место вожака овечьего стада и оттого сделался воинственным, как галл, Публий проводил дни литернского заточенья. Он, привыкший жить заботами целой цивилизации, вершить судьбы могучих государств, ныне был напрочь лишен возможности действовать. У него было отобрано истинно человеческое оружие против тоски и бед текущего периода, благодаря которому люди своими трудами перешагивают время и простирают жизнь в будущее. Изъяв Сципиона из сферы его деятельности, общество разом низвергло великого человека чуть ли не до положения животного.
Публий задыхался в тюремной камере вынужденного покоя и все более терял собственное лицо. Приступы гнева, который он обрушивал на слуг, жену или домашний скот, стали почти ежедневными. Но если Эмилия давала ему энергичный отпор и даже петух храбро защищался в меру своих куриных сил, то рабы безропотно сносили любые упреки и поношенья независимо от того были те справедливы или нет. Они молчаливо терпели униженья и побои и, наверное, столь же послушно исполнили бы приказ хозяина умереть, как исполняли все прочие его прихоти. Эти люди, многие из которых были сильны телом и в иных условиях вполне успешно могли бы оказать сопротивление Публию, не смели не только противиться ему, но даже молить о пощаде или взывать к справедливости. Каждый раз при виде их чудовищной покорности Сципион приходил в замешательство, прежде чем свершить над ними господскую волю, и наконец он ясно, всем существом своим понял, что они — рабы, и осознал, что значит быть рабом. А ведь далеко не все они заслужили такую участь, не все виновны в постигшем их несчастии. Ведь и сам Публий при всей своей доблести, воле и талантах оказался в положении бесправного изгнанника, от которого лишь один шаг до рабства. Публий понял, что они терпят его неправедный гнев не потому, что будто бы являются низшими существами в сравнении с ним, а только потому, что они еще более несчастны, чем он. Обижать раба хуже, чем бить лежачего. Сципиону открылась еще одна бездна общественной несправедливости, в которую прежде он не заглядывал. Он устыдился собственного поведения и с тех пор стал вести себя сдержаннее по отношению к рабам, что, однако, сразу усугубило его душевные страдания, поскольку оказался перекрытым последний шлюз, через который он избавлялся от чрезмерной отрицательной энергии.
Прошло всего несколько месяцев, как Сципион покинул Рим, а его силы в борьбе с тягучим временем, опустошенным безнадежностью и запачканным оскорбленьем, иссякли, терпение кончилось. Он лихорадочно перебирал в уме доступные в его положении развлечения, как то: охота в горах, боевые упражнения с копьем и мечом, любовные приключения с рабынями, чревоугодие, сельскохозяйственные страсти, в кои претворяется неуемная алчность некоторых владельцев латифундий, — и все их с негодованием отвергал. Публий даже подумывал о том, чтобы заразиться какой-либо тяжелой болезнью, дабы недуг вместе с его телом сковал моральные страдания и физической болью отвлек внимание от нравственной пытки бесцельного существования, однако это было бы бегством от трудностей, ничуть не лучшим, чем самоубийство, которое он отверг, уповая на свою духовную силу. Именно за счет воли он должен одолеть неблагодарность сограждан и не прибегать при этом к каким бы то ни было ухищрениям и внешним факторам. Подкрепленный таким осознанием долга на остаток своей жизни, он вновь и вновь упрямо встречал рассвет за рассветом, таращил ослепшие от отсутствия интереса глаза на благоухающую летними красками природу и молился о приближении ночи, тогда как с наступлением тьмы проклинал ночь и жаждал скорейшего наступления ненавистного дня. Он, мучительно тужась, толкал груз времени к концу собственной жизни, так же, как Сизиф толкал камень к вершине горы, и с тем же успехом. На пути этого неблагодарного восхождения он периодически срывался и скатывался вниз, в глубокое ущелье черной депрессии. Там его душа несколько суток корчилась от боли безысходности жизни, но каждый раз обязательно распрямлялась, поднималась во весь рост, и он вновь начинал карабкаться по бесконечно длинному склону своего могильного холма.
