Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
- Я… давно? - попытался выяснить Род.
- Месяц почти колеблется твоя милость между жизнью и смертью, - объяснил Держикрай. - Кормишься из рук. По надобности не можешь встать…
- Где Вятчанин?
- Со дня на день вернётся. Ищет укрытия понадёжнее. Яким Степаныч строго наказал позаботиться…
- Яким… уехал? - беспокойно зашевелился Род.
- Тюх-тюх-тюх-тюх! - заботливыми руками угомонил его Держикрай, - Яким Степанович, уходя, обронил случайно, - потайну зашептал он, - мысль свою обронил как бы про себя. А я слышал.
- Ш-што? - не понял Род.
- Он изрёк, - продолжал шептать Силка. И, словно посольник, передал заповедные слова: - «Если братцу не дадут жить, клянусь убить самовластца!»
Род прикрыл веки, всей внутренней силой сосредоточился, жаждая узреть, где сейчас Яким, что с ним, чем занят… И не увидел ничего.
Тем временем слуга-сиделка деловито бормотал:
- Нынче же приведу лечца. Теперь место подходящее. Пускай лечит…
- Никаких лечцов. Я сам себе лечец, - строго сказал Род.
По его наказу Силка принёс короб с травами, жбан кипятку, ступу с пестом. Под приглядом господина стал изготовлять питье.
- Как ты говоришь? «Если братцу не дадут жить…»? - переспрашивал больной.
- «…клянусь убить самовластца!»- с готовностью повторял Якимовы слова Силка.
А повечер явился Вятчанин.
- О, одолел свою хворобу, богатырь Найдён! - обрадовался он. - А я из самой что ни есть чащобы, из столицы бродников. Азгут-городок тебе кланяется. Лежбище готовит безопасное. Заботится сам атаман Могута.
- Жив ещё Могута? - отозвался Род.
- Жив старый ястреб! - сиял Шишонка. - Высох, аки перец, поседел, аки чеснок, а силушка не убавляется.
Воспрянувший больной кивал, переводил дух, но разговор поддерживать ещё не мог: сами собой смежались вежды, немел язык… Вскоре Вятчанин с Держикраем на цыпочках покинули одрину.
Крепко было у давешнего бродника намерение немедля увезти Рода от греха подальше. Однако постоялец проявил упрямство: не желал ехать, не поправившись. Обещал через седмицу быть здоровым. И зелье из травы-девятисила не подвело. Спустя неделю стал на ноги. Слабость ушла, хотя глубоко скрытая мука осталась.
- Я тебе надёжную охрану дам, - сжал кулак Шишонка.
- Ни одного охраныша! - настоял Род. - Во мне есть сила, да со мною Силка, - шуткою прервал он возражения опекуна.
Хозяин становища так и не постиг причины этого упорства, а постиг бы, ни за что б не уступил.
Перед отъездом крепко обнялись.
- Увидимся ли? - хлюпнул носом старый бродник.
Род заглянул в его бесцветные глаза и впервые за много лет не разглядел судьбы в чужих зрачках. Отнёс это на счёт болезни, понадеялся, что время все его способности вернёт на прежние места. Даже не заподозрил, как ошибся. С лёгким сердцем чмокнул старика в лысину.
И вот помчалась шестерня по путанице улиц. За много впереди жались прохожие к высоким тынам.
На улице Великой у Боровицкого холма пришлось призадержаться, попав в затор. Род окликнул Силку:
- К какой дороге правишь?
- Вестимо, к Старо-Русской, - обернулся тот.
- Правь ко Владимирской.
Держикрай сперва не понял, поняв же, осерчал.
- Глумишься, твоя милость? Непойманная птица сама летит в силки?
- Лети, куда велю, - сурово молвил Род, не затевая спора.
Однако Силка шестым чувством уяснил намеренье хозяина. Переклонясь к карети, мрачно произнёс:
- Не ищи умершего…
Род дрогнул: парень будто знал берестяную грамотку Букала. Одна из заповедей: «Не ищи умершего». Однако путник тут же успокоился: «Я ищу сына!»
На становищах Силка хлебал щи, скорбно глядя на хозяина. О сыне он не знал. О плаче Родовой души по отошедшей в иной мир княгине - так и видно по лицу! - догадывался.
Коней уж не меняли, оскудев средствами. Неторопливо отдыхали вместе с ними. Да и в пути их берегли, не гнали во всю прыть. Время путное растягивалось. И все-таки Андреева столица приближалась.
Вот наконец и земляной вал. Волжские ворота… Все здесь как в Гюргиевой столице Суздале: перекрестье главных улиц, в средоточии - церковь Богородицы и, само собой, как водится, - детинец.
В сравненье с Суздалем Андреевой столице придавали вящее величие Золотые ворота под стать киевским. И Кремль на Клязьме ну ни дать ни взять - двор Ярославлев на Днепре! Проникли сквозь врата детинца в Печёрный город, среднюю часть крепости. Остановились перед высоким каменным храмом с золотыми куполами.
- Златоверхий Храм Богоматери! - торжественно объявил Силка и деловито зачастил: - Сыщу место для постоя, разгружусь, заеду за тобой. Будь осторожен…
Род его уже не слышал. Устремился в храм, не удивляясь, что в будний дневной час дверь церковная не заперта.
В правом приделе возле клироса под сенью каменного свода поник в молитве юноша, высокий, светлокудрый, в иноческой рясе, хотя без куколя[498].Род истиха приблизился к нему:
- Не ведаешь, человек Божий, где тут погребена новопреставленная великая княгиня?
Не подняв взора, юноша молча указал перстом плиту. Род упал ниц на камень и застыл надолго…
Поднялся, не отогрев слезами душу. Холодный камень оставил в груди холод. Теперь юноша пристально вглядывался в него. Роду показалось, что и сам глядится в невозмутимую озёрную гладь близ Букалова новца. Себя видит!
- Глебушка? - вопрошая, позвал Род.
- Батюшка! - Юноша бросился к его груди.
- Как узнал меня?
- Здесь ждал. Матушка сказывала, придёшь.
- Иноческая одежда на тебе? - сокрушённо молвил отец.
- Я ещё не инок, - сказал Глеб. - Лишь рясоноситель. С твоего благословения приму чин ангельский.
Род жадно притянул его к себе.
- Нет, не отдам. - И, сглаживая судорогу собственничества, ласково спросил: - Пошто тебе монашество?
- Есть два состояния в сей жизни, - самозабвенно стал объяснять Глеб. - Одно обыкновенное, свойственное всем, то есть супружество, другое - ангельское и апостольское, выше коего ничего быть не может, то есть девство, или состояние иноческое.
- Будь, как все, обыкновенным, - убеждал Род. - Что влечёт тебя до срока покинуть мир?
- Зло, - выдохнул Глеб. - Слишком много зла и мало покаяния. В покаянии и есть иноческий образ. Он подражает служению ангелов, обещает святость, нестяжание, псалмопение, молитвы, послушание и чистоту. Монах носит и одежду покаяния. Она убога, худа, лишена всего, что люди почитают хорошим, не имеет ничего, что могло бы возбудить мирские помыслы. Наоборот! Она побуждает бежать всякого общения с украшенным миром. Она напоминает смерть, плач, обязует обитать духом не в здешней жизни, а желать жизни нетленной и ускорять течение к ней.
Отец вникал в речь сына, но не проникался ею.
- Вспомни глас матери. Матушка и ныне отговорит тебя…
Ланиты Глеба почервленели.
- Я так же, как ты, батюшка, лежал на этой вот плите, - указал он. - Камень ужасно холоден. Глас матушки не слышен.
- Да, камень холоден, - признался Род. - И плоть безжизненная холодна, как камень, - тяжело добавил он. - «Не желай жены, а желай сына» - завещал мой названый отец. Я потерял Улиту. Теперь тебя теряю, едва найдя. Ужель так хочет Бог?
Глеб взял в ладони его руки, сжал их не с юношеской, с детской силой. О, строгий постник!
- Клянусь, - произнёс он, - пока ты жив, буду с тобой. Мы пособоруем, как нам быть далее. Мой названый отец сулит удел отверженному не в своём, а в Божьем царстве.
- Не надобно нам царства, - жарко внушал Род. - Земля ещё покуда велика. Что ж, не найдём себе удела в ней? Мне этот удел ведом. Пусть не сладкий, не боярский, зато не рабский. Удел отшельников! Здесь, в людской гуще, - все рабы, даже князья. Рабы своих страстей, рабы друг друга. Там мы сами себе будем государи. Только бы выбраться отсель! Пойдём скорее…
Обнявши сына, он повлёк его из храма.
- Постой. Предчувствие дурное меня удерживает, - оперся Глеб.
Род отвечал самонадеянно:
- Со мной не бойся.
Он многажды угадывал любые западни судьбы. Привык к всевидящему глазу чуткости. Теперь же этот глаз молчал. Он ничего не видел. Стало быть, ничто не затаилось впереди, не стерегло. Глеб отцу повиновался…
Лишь покинув храм, ©становясь на паперти, Род обнаружил, что глаз предчувствия не просто ничего не видел. Этот глаз ослеп!
С полдюжины вооружённых кметей явно дожидались у ворот ограды. Дождавшись, бросились, отторгнули от сына, заломили руки… Вот это им не очень удалось. Отброшенные, словно свора псов медведем, они снова яростно напали. Род вновь их сбросил.
- Прочь! Пошли прочь! - срывающимся голосом приказывал тем временем, сверкая взором, Глеб Андреевич.
