Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
– Глупенький, – засмеялась она. – Почему ты не слушаешься свою императрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно…
Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императрицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же она умрет. Момент для альковной «революции» женщина избрала удачный. Могучий кулак Орловых был разжат: Алехан с Федором в Архипелаге, Иван в деревне, близ яиц и сметаны, Гришка скачет в Фокшаны, а Володенька в Академии промолчит… Панин не скрывал победной улыбки на пасмурном челе, а графиня Прасковья Брюс вопросительно взирала на свою царственную подругу. Екатерина сама поделилась с нею первыми женскими впечатлениями:
– Плохо, если много усердия и очень мало фантазии…
Брюсша поняла: Васильчиков – лишь случайный эпизод, и долго корнет не удержится, ибо в любви без фантазии делать нечего.
– А когда ты решилась на это, Като?
– Когда сильно рыдала, прощаясь с Орловым…
– Мужчины верно делают, что слезам нашим не верят!
На это Екатерина ничего не ответила.
8. Опять кризисы
Для переговоров с турками избрали захудалое местечко Фокшаны; здесь Потемкин повидал своего племянника Александра Самойлова, рожденного от сестры Машеньки. Было чуточку странно, что его боковое потомство, быстро произрастая, уже в люди выходит. Самойлов, живой круглолицый парень, секретарствовал, с дядюшкой во всем соглашаясь. Потемкин сказал ему, что хотя газеты сюда редко доходят, но за политикой он все-таки наблюдает.
– И я против торопливого мира! России одного мира маловато, надобны результаты… А Румянцев вбил в голову себе, будто турки столь войною истощены, что на любые условия смирятся. Не верю, – сказал Потемкин. – А ты каково мыслишь?
– Императрица, по мнению Обрескова, выставила условия к миру жестокие. Алексею Михайловичу будет нелегко.
– Румянцев члены свои уже расслабил, – договорил Потемкин. – Может, неудача в Фокшанах и взбодрит его на Дунае?..
Обресков встретил Орлова на окраине Фокшан, опираясь на палочку, поседевший; фавориту было неловко слушать, как он вспоминает Петербург своей молодости, еще времен Анны Иоанновны.
– Питера теперь и не узнать, – отвечал он.
– Что ж, – понурился старик. – Тридцать лет провел на чужбине, здесь даже петухи кричат по-иному, иначе и псы лают…
К сожалению, им предстояло терпеть за столом конгресса Цегелина с Тугутом; Орлов обдал их презрением.
– Охота вам, господа, – сказал по-немецки, – в такую даль от жен и деточек ехать, чтобы чужие дела судить.
Послы враждебные от упреков не отмолчались:
– Мы прибыли ради добрых услуг вашей милости…
Забыв наставления Екатерины, пренебрегая советами Обрескова, фаворит хотел ошеломить конгресс кавалерийским наскоком, напористо заговорив о независимости Крымского ханства, а турецкий посол Элгази-Абдул-Резак сразу дал вежливый, но твердый отпор.
– Твое условие, – сказал он, – породит в мусульманском мире два халифата: один в Стамбуле, другой в Бахчисарае, но падишах Мустафа – тень Аллаха на земле, да продлятся дни его до скончания мира, пока небосвод падет на всех нас, ничтожных, – никогда с тобою, о мудрейший эфенди, не согласится…
Немецкие послы чуть не аплодировали.
– Если мы собрались для того, чтобы добыть мир для России и Турции, – не вытерпел Обресков, – то нам не пристало рыться в кошельке короля Густава Третьего, гадая на пальцах, сколько он задолжал Франции, и мне безразлично, какая сейчас погода в Мадриде… Мы хлопочем только о мире, а вы, господа, – о чем?
Решительно он потребовал удаления послов Австрии и Пруссии с конгресса, а они на Потемкина указывали:
– Разве он политикой ведает? Мы не знаем его.
Резак-паша и сам понимал, что немцы миру мешают.
– Одноглазый от самого Румянцева, – сказал он. – Достаточно, что мы его знаем, а другим знать необязательно…
Турки относились к Потемкину с уважением, ибо слава его партизанских рейдов дошла и до страны османлисов. Алексей Михайлович Обресков дружелюбно спросил турок:
– За что вы подарили Вене три миллиона флоринов?
– Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай…
Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не мог устранить с конгресса князя Орлова, который лез на рожон, бравируя мощью – своей личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал просить Румянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам зависел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ради дела важного решил Гришку одернуть как следует:
– Видишь ли, князь, слава – снедь вкусная и никогда не приедается, но гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.
Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).
– На что ты меня стращаешь? – осатанел Румянцев.
– Пугать не стану – повешу! – отвечал Орлов.
Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:
– Вот этой дубиной да по горшку бы тебя… Кто кого скорее повесит? За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели переговоры сорвешь, я их без тебя сам продолжу …
Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты вдруг сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было непонятно! Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений, Потемкин с племянником залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу неохотно и брезгливо, постоянно помня о главном. Встревоженный, он вдруг сказал:
– А ведь что-то случилось.
– Где? – перепугался Самойлов, наполняя чарки.
– Руку дам на отсечение, что Швеция стала турок мутить, – догадался Орлов.
– Если в войну и Швеция вмешается, – сказал Потемкин, – тогда нам не только руку, но и голову на отсечение класть…
Но разрушил Фокшанский конгресс сам Гришка Орлов! Курьер из Петербурга доставил известие, что постель Екатерины занята другим. Неизвестный «доброжелатель» из окружения царицы советовал фавориту с эскадрою братца Алехана скорее плыть в столицу и пушечной пальбой вышибать из постели корнета Васильчикова… Гришка решил иначе.
– Лошадей! – потребовал он.
Напрасно Потемкин в отчаянии пытался удержать дурака в Фокшанах, напрасно взывал к чувству патриотизма и чести.
– Плевать на все! – отвечал тот.
Обресков почти взмолился:
– Но ведь Россия… армия… такие жертвы…
– Плевать! – повторил фаворит.
Сколько лошадей загнал он в дороге – неизвестно. Гонка закончилась перед воротами Гатчины – перед ним опустился шлагбаум.
– Сейчас же подвысь! Я здесь хозяин… я!
Ему было объявлено, что по распоряжению императрицы его сиятельству предложено выдержать в Гатчине карантин.
– На какой срок? – спросил Орлов, притихнув.
– Об этом ея величество указать не изволили…
Карантин! Не она ли по возвращении его из чумной Москвы целовалась с ним безо всяких карантинов? Орлов был затворен в гатчинском имении, которое перед отъездом поручил заботам самой же Екатерины, – это ли не насмешка судьбы?
Неужели конец? Ах, Катька, Катька…
* * *Обресков обладал тонким политическим чутьем: турки заупрямились неспроста… Причиною была Швеция! Борьба в Стокгольме за мир или за войну с Россией никогда не была бескровной: многих уже казнили, даже королева Ловиза-Ульрика едва избежала удара топором по шее.
Россия имела давний союз с Пруссией и Данией, чтобы не допустить перемен в шведской конституции, которая делала из короля пешку в руках подкупленных сенаторов. Но подземные каналы дипломатии, извергая нечистоты, продолжали исправно работать!
Эгильон спешно перевел маркиза Вержена из Константинополя послом в Стокгольм. Представляясь молодому королю, Вержен нашептал, что с этого дня Версаль выделяет для Густава III полтора миллиона ежегодной субсидии. Вержен умолчал, что еще два миллиона ему дали на подкуп сенаторов.
Эгильон переслал маркизу новые инструкции: Франция лишает короля субсидий, и для него же будет лучше, если Густав III совершит государственный переворот в свою пользу.
– А где взять для этого денег? – спросил король.
На этот вопрос был заготовлен соблазнительный ответ:
– Шестисот тысяч ливров вам хватит?
– На один день, – ответил Густав III.
– Согласны. Но пусть этот день станет днем переворота. После чего Версаль возвращает вам право на получение субсидий.
Король решился. 19 августа, выходя утром к разводу караулов, Густав III вызвал перед драбантами загробную тень Густава-Адольфа, побеждавшего Тиля и Валленштейна; он оживил офицеров славою Карла XII, умевшего перешагивать через государства Европы с небрежностью, будто это были жалкие капустные грядки.
