Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин
— А что дремлет земский староста? Почему не пошлет ярыжек ловить воровских подлазчиков? Что прознал об этом?
— Прознал, батюшка воевода и князь, — поклонился Тимошка. — Земский староста Исайка Фалелеев бежал из города вчерашним еще вечером, прихватив из дому особо нужные вещи. Дьяк синбирской приказной избы послал после обеда своих ярыжек. Те ухватили писца Ермолайку, распознав в прелестных письмах его руку, и поволокли было к тебе в кремль, батюшка князь Иван Богданович. Ермолайка уперся, будто не он писал копии с прелестного письма воровского атамана, криком толпу собрал на торге. Подоспели тут какие-то двое из детей боярских, Ермолайку у ярыжек взяли под свою стражу, набежавшие посадские, гулящие и с десяток стрельцов ярыжек крепко извалтузили, их тулумбасы[141] ногами поразбивали, так что ярыжки в приказной избе еле укрылись от побоев. Вот каковы пакостные вести из острога, батюшка князь Иван Богданович…
Жаркая истома вдруг покрыла тело воеводы, он рванул на груди полукафтан, будто жар был от него.
— Ах, воры, ах, дети аспидовы! — ругался воевода, быстро вышагивая по горнице туда-сюда, резко остановился. — Что же стрелецкий голова Жуков? Он об этом извещен?
— Я самолично голове Жукову сказывал о побитии ярыжек!
— Послал он кого ловить воровских подлазчиков?
Тимошка поклонился, тем спрятав в глазах нахальные смешинки — стрелецкому голове он о разбойных действиях «детей боярских» не извещал ни словом, воеводе же соврал:
— Грозил выслать караулы из детей боярских, батюшка воевода и князь. Да лихо в том, что набежало в город с линии и из ближних сел да деревень люда всякого, малознаемого. Как тут подлазчиков распознать? Половина из тех, кто на стенах теперь стоят, — тако же прибежавшие в острог по сполоху, иные и первый раз в Синбирске.
Чертыхнувшись в душе, воевода вынужден был признать, что стрелец говорит святую истину. Иван Богданович опустил голову, прошел к окну, встал, в каком-то изнеможении оперся о прохладный, крашенный белой краской подоконник, с небывалой прежде отчаянностью почувствовал близость смерти, будто ее прохладное покрывало уже легло на плечи… Он, похоже, позабыл напрочь и о денщике, и об оставленном обеде. Простоволосый, в атласном распахнутом полукафтане, стоял у раскрытого окна, помимо воли прислушиваясь — спокойно ли в остроге? Не началось ли?
— Что тогда? Коль заворуют — наверняка ждать мне смерти, как и понизовым воеводам… — вслух рассуждал Иван Богданович, с трудом отгоняя исподволь возникающую мысль о скорой погибели. — Ежели детей боярских в кремль увести? И без того там уже тесно будет, и голодно, случись быть долгой осаде… Да и стрельцы с посадскими и гулящей братией вовсе заворуют, преклонятся к донскому вору в тот же час!.. А ежели так? — И голову вскинул, что-то порешив уже про себя.
— Как, батюшка воевода и князь? — спросил Тимошка, словно Иван Богданович советовался именно с ним.
— Покличь сюда подьячего Фролку. Живо! — в нетерпении притопнул ногой воевода, и Тимошка стрижом вылетел в соседнюю комнату, ухватил немолодого уже, облысевшего подьячего за ворот, сорвал со скамьи — спал, бездельник, за столом после обеда!
— Живо, Фролка, метись к воеводе! — и пристращал приказного: — Ух, лютует! Как с горячей сковороды соскочил!
С подьячего Фролки дремота слетела, как если бы его с теплой печи да в ледяную прорубь нагишом бултыхнули! Схватил шапку, хлопнул ее на голову и за страшную дверь скакнул. Тимошка сунулся было следом, но воевода сурово прикрикнул:
— Погодь там! Покличу! — Тимошка остался в приказной половине. Подьячие да писаря, думавшие передохнуть, пока воевода будет трапезничать, вновь взялись за перья, забубнили.
— Тимошка! — послышался из-за двери грозный княжий покрик, и услужливый денщик не заставил себя ждать. — Снеси этот пакет стрелецкому голове Гавриле Жукову. Да спешно, скоро сумерки!
— Бегу мигом, батюшка воевода и князь! — Тимошка принял запечатанное послание воеводы, вышел из воеводской избы и тесной кремлевской улочкой побежал к воротам, еще издали размахивая большим пакетом. Караульные без спроса открыли калитку в воротах башни, встретили его со словами:
— Все скачешь, Тимоха, туда-сюда, будто блоха! Гляди, изловят тебя казаки Стеньки Разина! Шкуру-то спустят живо!
— Уже раз ловили! Да спустили в обрат — не надобен им такой сверчок! Хотят жирного карася ухватить! — отозвался Тимоха с моста через ров. Караульные посмеялись в ответ на шутку, а потом, смекнув, о каком «жирном карасе» молвил стрелец — не иначе как на воеводу намекал! — прикусили тут же языки и боязливо оглянулись: вслед за Тимошкой к воротной башне спешил справно одетый, не хуже иного дитя боярского, в голубом кафтане и в меховой шапке, рослый детина, с усами, но без бороды, лицо перевязано белой шелковой полоской, виден лишь правый желто-зеленый глаз с каким-то волчьим блеском. За поясом сунуты два пистоля и кривая сабля.
— Вона Кривой идет! — зашептались караульные. — Говорят, страшный человек при воеводе! В пытошной лютует похуже ката Архипки… Даже приказные его сторонятся.
Кривой издали сделал знак не закрывать калитку, молча, будто немой, поспешая вслед за Тимошкой, пошел через мост к острогу. Но воеводский денщик уже прошмыгнул мимо стражи у небольшой воротной башни. Спросив, где теперь стрелецкий голова Жуков, пропал из глаз Кривого в толпе ратных людей.
Высокого ростом, хорошо сложенного стрелецкого голову Тимошка сыскал на северной стороне острога, среди синбирских стрелецких командиров, тронул его за рукав, постарался как можно тише сказать:
— Срочный пакет от воеводы! Велено читать и сказать, как сделаешь по тому приказу? — Тимошку донимало любопытство узнать, что же повелел воевода. А что если какой приказ об атамановых посланцах? Тогда надо упредить их, чтоб надежно схоронились.
Гаврила Жуков, отойдя от командиров вправо, к наугольной башне, неровно вскрыл пакет, прочитал и сунул его в карман серо-красного кафтана.
— Так скажи, стрелецкий голова, ты верно понял приказ воеводы и князя Ивана Богдановича? — остановил его Тимошка не рукой, а вопросом. Стрелецкий голова, снова намереваясь идти, буркнул:
— Передай воеводе Ивану Богдановичу, что так и сотворю, как в его приказе писано. Ступай!
— А так ли ты понял? — не унимался денщик князя Милославского. — Меня переспросит, я что скажу?
— Так! Так! Синбирских стрельцов перевести на верхнюю против кремля стену, а на северной оставить детей боярских, — ответил, раздражаясь, стрелецкий голова, чтобы отвязаться от нахального воеводского денщика. — Будто это две бочки с пивом по стене перекатить! Стрельцы враз смекнут, что воевода им не верит и видит в них возможных пособников воровского атамана!
«Вот и славно! Вот и славно! — возликовал про себя смекалистый Тимошка и пошел с вала, тихонько посмеиваясь. — Стало быть, первая трещинка между воеводой и стрельцами объявилась! Теперь туда лезвие топора всунуть, да и раздвинуть их подальше друг от дружки! А у нас еще ночь впереди. Ай да Тимошка, ай да молодец! — нахваливал сам себя воеводский денщик, спустившись с вала острога в город. — Стало быть, и вправду, что не надобно беса, коли я здеся!»
Не сразу побежал Тимошка в кремль к воеводе, а поспешил в дом Федьки Тюменева. «Вроде бы шурина[142] навестить и перекусить, ежели кто потом со спросом сунется!» — придумывал на ходу, а сам поглядывал то на идущих по городу сменных стрельцов с пищалями, то на детей боярских, которые по приказу стрелецкого головы ездили верхом, да не парами, а всем десятком! Им велено было пресекать воровские речи и сборища…
В просторной четырехоконной горнице Федьки Тюменева было от людей тесно. В углу посапывал носом, переписывая письма Степана Тимофеевича, спасенный от дыбы Ермолайка, здесь же были Никита Кузнецов и Игнат Говорухин, которые не рискнули оставаться на стенах с наступлением сумерек, зная, что стрелецкий голова распорядился ратным командирам пересчитать своих людей. И кто не в счет окажется, вести к нему для выяснения, кто и откуда в Синбирск явился. На длинной лавке разместились пятеро стрельцов и четверо посадских с Максимом Леонтьевым.
Когда Тимошка торкнулся в закрытые ворота, все невольно всполошились — вроде бы никого более не звали! Тюменев вышел на крыльцо и сердито крикнул, не тая злости:
— Кто ломится в ночь? Спать надо уже…
— Я это, Федька, впусти! — отозвался с той стороны Тимошка.
Федор даже перекрестился от радости, открыл калитку, впустил зятя, признался, что подумал, не ярыжки ли воеводские пронюхали об их сборе? После обеда ярыжек на каждом углу парами поставили, глазищами так и зыркают по прохожим. Вынюхивают, словно крысы голодные в помойной яме.
