Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
— Бедняжка! А я и не знала, что с ней такая беда приключилась. Сошла с ума! А что это за место такое — Сан-Дионисио?
— Самашечи дом, губернатор только-только строил.
— Сдается мне, что коли мои дела и дальше так пойдут, как шли до сих пор, то не миновать и мне Сан-Дионисио, в компании с Долорес.
— Твоя нада работай? Моя многа работа имей, твоя давай, и твоя тоже многа денег имей.
— Да я на все согласна, только бы подзаработать. Может, мне тогда и себя с мужем и детей выкупить удастся. А вы где живете?
— Широкий улица.
— Это где же?
— Там, за городской ворота. Моя имей муж. Только наша себе в церковь не венчал. Мой муж продавай вода, его водонос, моя продавай мясо, масло, яиц, фрукт, все какой можна.
— А как вас зовут?
— Моя зовут Хеновева Санта-Крус. А мой муж — Трибусио[85] Поланко. Его сын есть, зовут Маланга. Совсем парень плохой. Много белый господин зарезал. Прошлый воскресенье хоронил сенья Чепа Аларкон. Маланга ходил вместе с люди за ее гроб. Тонда там его хватал, как мышь в мышеловка.
— Хоронили Чепилью Аларкон? — переспросила Мария-де-Регла.
— Ну да, — отвечала Хеновева. — Его хоронил. Так его зовут, Чепа Аларкон. Его имел хороший домик.
— А была у нее внучка?
— Был внучка, всего один. Зато красивый! Кукла! Такой кукла, вся жизь прожил — не видал!
Как раз в это время обе негритянки, идя по улице Агуакате, пересекали улицу О’Рейли, и Хеновева пальцем указала Марии-де-Регла на запертый домик, где недавно скончалась Чепилья Аларкон. Выйдя затем на улицу Бомба, Хеновева свернула налево, постучала в третью дверь от угла и выкрикнула свое обычное: «Эй, хозяин! Что сегодня покупает?»
Дверь отворила не кто иная, как Немесия Пимьента, которая для торговки была всего лишь ее новой клиенткой, а для бывшей сиделки инхенио Ла-Тинаха лицом совершенно неведомым и незнакомым. И пока Хеновева раскладывала перед хозяйкой свинину, яйца и масло, которые та собиралась купить, Мария-де-Регла, оставшись стоять позади, прислонилась к двери и принялась разглядывать комнату. У стены напротив от входа сидела в качалке, опершись ногами о нижнюю перекладину стула, стоявшего перед нею, какая-то девушка, которую Мария приняла по цвету кожи за белую. Платье на девушке было тоже белое, но батистовая косынка, облегавшая ее красивую, округлую шею, была такая же черная, как и венец смоляных волос, уложенных в две тяжелые косы над ее правильно очерченной головой; черными были и башмачки из фландрского сукна на ее стройных ножках с высоким подъемом и тонкими щиколотками. Прекрасная незнакомка носила траур. Но, верно, в траур была облечена и сама ее душа: глубокая печаль изображалась в чертах ее лица и во всей унылой позе. Девушка, видимо, что-то шила: она держала на коленях кусок раскроенной ткани, и еще несколько кусков материи лежало у ее ног, на полу и висело на спинке стула. За все время она один только раз подняла глаза от работы, чтобы взглянуть на вошедших; это случилось в ту минуту, когда подруга ее, также, должно быть, занятая шитьем, отворила дверь и помогла Хеновеве опустить на порог тяжелый лоток с провизией.
Однако этого короткого мгновения оказалось довольно, чтобы образ красавицы в трауре навсегда запечатлелся в восприимчивой памяти Марии-де-Регла, и запечатлелся столь живо, что, очутившись снова на улице и шагая вслед за своей покровительницей, бывшая сиделка все время повторяла вполголоса: «Нинья Адела, нинья Адела!» Она мысленно сравнивала черты незнакомой красавицы с наружностью младшей дочери своих хозяев.
Многократно повторенное восклицание это достигли наконец, слуха Хеновевы, и она наставительным тоном заметила:
— Зачем неправду говорил? Этот нинья зовут не Адель, его зовут Сесиль.
«Молчание — золото», — подумала про себя Мария-де-Регла и ничего не ответила, но осталась при своем мнении, так как сходство между юной дочерью Гамбоа и прекрасной швеей, которую она увидела в домике на улице Бомба, показалось ей поистине поразительным, и потому она на всякий случай постаралась запомнить и эту улицу и расположенный на ней маленький домик.
Так обе женщины ходили по городу из дома в дом до двух часов дня, и за это время торговка успела обратить в деньги всю провизию, лежавшую утром у нее на лотке. Через ворота, называемые в народе Крепостными, негритянки вышли на бульвар и уселись на каменной скамье, стоявшей под одним из тенистых деревьев между кафе «Афины» и статуей Карла III.
Тут Хеновева достала из-за пазухи замусоленный парусиновый мешочек, стянутый шнурком, высыпала из него свою дневную выручку и пересчитала ее. В мешочке оказалось около двенадцати песо в монетах различного достоинства: были тут и реалы, и севильские песеты, и серебряные монетки в полреала. За вычетом семи песо, то есть стоимости проданного товара, чистый барыш составлял пять дуро. Чтобы произвести этот расчет, глубоких познаний в арифметике не требовалось, равно как не требовалось и более убедительного свидетельства прибыльности промысла, которым занималась Хеновева. Сообразив все это, Мария-де-Регла решила принять предложение торговки.
Затем она поведала Хеновеве о своем муже и его ранении, упомянув, что роковая стычка произошла как раз в той части города, где они теперь находились, и что Дионисио исчез в канун рождества. Тогда Хеновева припомнила, что как-то Маланга рассказывал, будто в ночь под рождество он нашел на углу Широкой улицы тяжелораненого негра и приютил его у себя. Правдивость сообщения Маланги полностью подтверждалась и рассказом его отца, водоноса, который, как помнит читатель, проходил по этой улице несколькими минутами раньше, чем появился на пей его беспутный сын. Тибурсио Поланко также видел раненого негра, но не оказал ему помощи, полагая, что тот убит. Разумеется, узнать об этом человеке и его дальнейшей судьбе можно было бы у Маланги, но теперь он сидел в тюрьме и связаться с ним представлялось делом нелегким. Впрочем, Мария-де-Регла не сомневалась, что раненый негр был ее Дионисио, и решила извлечь всю возможную пользу из тех ценных сведений, которыми она теперь располагала.
Внезапно разговор обоих женщин был прерван появлением чернокожего всадника в военном мундире, который проскакал мимо них во весь опор к Марсову полю, пересек его и помчался дальше по шоссе Сан-Луис Гонзага. То был уже знакомый читателю молодой негр-полицейский.
— Тонда! — сказала Хеновева своей товарке, показывая пальцем на скачущего всадника.
При этом имени сердце у Марии-де-Регла невольно сжалось. Мысленным взором она уже видела Дионисио в руках этого юного храбреца. Да и надо ли тому удивляться! Тонда был вооружен саблей и находился под покровительством закона, а слава о его бесчисленных подвигах и беспримерной отваге делала его почти неуязвимым. Вскочив на ноги, словно от какого-то внутреннего толчка, Мария-де-Регла сделала несколько шагов вслед ускакавшему всаднику, который мгновение спустя скрылся из виду, исчезнув за облаком пыли, поднятым вдали на шоссе копытами его быстрого коня. Тогда Мария вернулась к скамье и, не произнеся ни слова, упала на нее рядом со своей изумленной приятельницей.
Этот небольшой эпизод заставил женщин промешкать еще некоторое время, прежде чем они снова двинулись в путь. Однако едва лишь они вступили на Широкую улицу, как их поразило царившее здесь необычайное волнение и многолюдство. По улице бежали в смятении, кто куда, мужчины, женщины, ребятишки. Многие спешили укрыться в своих домах и, захлопнув с грохотом за собою двери, высовывались затем из окон и принимались спрашивать у соседей и прохожих, почему вдруг поднялась такая беготня, крики и хлопанье дверьми. «Горит церковь Хесус-дель-Монте!» — отвечал один из спрошенных. Другой уверял: «Взбунтовались негры в бараках Хифре!» Третий утверждал: «Ограбили дом на улице Фигурас!» «Человека убили!» — сказал кто-то.
Именно эти последние слова и соответствовали истине. Несколько позднее, в начале четвертого часа, их подтвердил водонос Поланко, поведавший о происшедшем в бессвязном рассказе, пересыпанном восклицаниями ужаса и сопровождаемой всевозможными ужимками. Поланко был лицом весьма известным в своем квартале, и потому Широкая улица встретила его появление чем-то напоминавшим ружейную пальбу: со всех сторон хлопали створки отворяемых окон и гремел перекрестный огонь нетерпеливых вопросов. Но тянуть Поланко за язык отнюдь не требовалось: он сам по собственной доброй воле сообщал всем и каждому о том, что возле сапожной мастерской на углу улиц Манрике и Малоха только сейчас предательски был убит Тонда.
Вот как это случилось.
Получив через Малангу необходимые сведения о местонахождении Дионисио Гамбоа, Тонда с беспечной самоуверенностью человека, отважного до безрассудства, отправился на поимку беглого негра. Когда Дионисио, работавшему в мастерской, сообщили, что его спрашивает Тонда — а это имя знали в городе все, — у бывшего повара сеньоров Гамбоа не осталось ни малейшего сомнения относительно намерения полицейского, и в уме его мгновенно созрело решение. Он поднялся со скамьи, на которой сидел, и, заложив руки за спину, как человек, сдающийся на милость победителя, направился к двери.
