Евгений Сухов - Царские забавы
Иван Васильевич до красноты отер руки о махровое полотенце.
— А почему же Стефан Баторий не просит вывести русское воинство из-под Великого Новгорода?
Воск на лице польского посла слегка расплавился, и улыбка сделалась размазанной.
— О! Я не получил никаких инструкций относительно Великого Новгорода, — не уловил насмешку в словах русского государя шляхтич. — А о крепости-городе Пскове Стефан Баторий сказал, чтобы ключ от ворот града ему вынесли на бархатной подушке, чтобы с великим челобитием его встречали все бояре и князья. Повелел наказать, чтобы оставили в Пскове ядер и порохового зелья на месяц войны.
— Баторий умелый воин, — кивнул самодержец, — видно, по-братски он готов ободрать меня, как медведь липку. Вижу, что между нами большая дружба завязывается, а ради нее я даже Великого Устюга не пожалею. Возьмет от меня такой подарок польский король? — в насмешке скривились губы Ивана Васильевича.
Воропай был горд тем, что был послом при трех польских королях. Такое удавалось не каждому, и часто дипломатическая карьера заканчивалась за толстыми стенами каземата. Посол должен увидеть то, что может скрываться за обычной маской любезности. Сейчас он малость призадумался, не ожидая такого ответа. Глядя на серьезное лицо царя Ивана, трудно было в эту минуту заподозрить его в лукавстве. Шляхтич подумал о том, что нужно было бы требовать все северные земли Руси и в случае согласия царя он непременно получил бы жезл барона из рук самого короля.
— Я передам слова московского князя польскому королю Стефану Баторию. Сообщение о Великом Устюге его порадует. Большего подарка от брата своего Ивана он и не желает.
Польский посол был сама учтивость, и государь Иван Васильевич подумал о том, что с такой же любезной улыбкой тот скоро потребует половину русских городов, чтобы ключи от них выносили красивые полонянки на бархатных рушниках, а еще повелит, чтобы челобитную королю отвешивал сам государь всея Руси.
Иван Васильевич неожиданно поднялся. Замерли в ожидании бояре. Думные чины припомнили неприятность, случившуюся в прошлом году со шведским посланником — бедняга надумал надеть шляпу в присутствии стольномосковского князя, — государь, разобидевшись, с такой силой его пихнул, что заморский граф добирался до выхода на животе.
Царь Иван прошел мимо посла, уверенно сморкнулся за его спиной и проследовал в смежную комнату.
— За мной, Мишка! — окликнул самодержец боярина Морозова. — Государыню проведать хочу.
— Как скажешь, батюшка-царь, — перекатился тот по горнице огромным мягким шаром.
Раздобрел боярин Сытного дворца и больше походил на сдобный калач, настоянный на качественных дрожжах.
— Не отставай!
— Бегу, Иван Васильевич. С тобой не только в палату к девицам, хоть к чертям в котел!
— Хм… а может, мы туда и ступаем, — скрылся в коридоре за поворотом самодержец.
Перемену в поведении государя Василиса заметила сразу. За два года не бывало дня, чтобы царь не наведался в женскую половину дворца, но уже миновала вторая неделя, а он даже не справился о здоровье государыни. Василиса сделала попытку наведаться к мужу сама, однако у дверей дорогу царице заслонил широкий рында и просто объявил:
— Не велено, Василиса Степановна, на отдыхе государь Иван Васильевич.
— Ты что, ослеп, неслух?! Сама царица перед тобой!
Рында мужественно выдержал суровый взгляд.
— Вижу, что царица, только все равно не велено никого пускать.
Еще месяц назад Иван Васильевич кликал Василису в Постельные покои, сгорая от желания, тогда ей пришлось сослаться на женскую недужность, чтобы отказать государю.
Сначала государыня подумала о том, что у Ивана появилась молодая зазноба, которая сумела завоевать царское расположение. Однако скоро она поняла, что это не так: каждая сердечная привязанность Ивана Васильевича обсуждалась всем дворцом, и если она не узнавала о его симпатиях первой, то второй была непременно.
Потом ее душу растревожили куда более серьезные опасения — государь мог проведать о тайных свиданиях своей супруги с Алексеем Холмским. Поначалу она наказала боярину не являться в царицыны покои, но скоро поняла, что не сумеет лишить себя вороватой радости.
С конюшим Василиса уговорилась встретиться сразу после обедни, в то самое время, когда Иван Васильевич будет принимать польского посла.
Алексей Холмский явился сразу после службы — нарядный, торжественный. Боярин приобнял государыню и справился о сенных девицах.
— Матушка, а твои боярышни в терем не войдут? — с опаской спрашивал князь.
— Не войдут, родненький.
— Истомился я по тебе, насилу дождался, пока служба кончится. Обнять тебя все хотел.
Отстранилась малость государыня и отвечала опасливо:
— Государь уже вторую неделю ко мне в терем не является. Боюсь я, Алексей, как бы он не узнал про нашу любовь.
— Пустое дело говоришь, государыня. Не является царь потому, что немощь свою старческую показать не хочет. Растерял самодержец свой пыл по ближним дачам и дальним заимкам. Если у него и осталось на что силы, так это на то, чтобы ущипнуть за ляжки повариху.
— Чует мое сердечко, что быть большой беде! Ранее все меня в постелю уговаривал, за руки хватал жарко, а сейчас даже посыльного не пришлет, чтобы о здоровье моем справиться.
— Померещилась тебе опала, государыня-матушка, до поклонов ли Ивану, когда польский король в царское блюдо наплевал.
— Когда же мы вместе будем, Алексей? — жалилась Василиса на груди конюшего. — Сказал, как я царицей стану, так Ивана и выведем.
— Думаешь, так легко с Иваном совладать? За ним, почитай, половина Руси будет. Немощь на него нагнать надобно, а как он сляжет, так я думу Боярскую соберу и от его имени править начну. А там авось он долго мучиться не станет, — Холмский отстранился от царицы для того, чтобы осенить лоб крестным знамением. — На царевича Ивана я тоже найду управу, сошлю с глаз долой в Вологду, и пускай там свой век доживает. А младший сын царя Федор моей воле противиться не станет. Мягкотел он и словесами пуст.
Приподнялся подбородок у честолюбивого конюшего, он уже видел себя в Грановитых палатах сидящим на троне, а четыре десятка бояр в рот ему смотрят.
— Опостылел мне Иван, дождаться не могу, когда его немощь сгубит, — признавалась Василиса, — давеча во дворец ворожею приглашала, на следы царя просила нашептать, хворь на него по ветру насылала. А ему все нипочем! — сокрушалась государыня. — Без конца во дворце его смех бесовский слышен, как будто надсмехается он надо мной и над колдуньей. А может, он заговоренный какой? Может, царь слово какое отворотное знает ото всех болезней?
— Нет такого заговоренного, кто бы от иглы и воска не помер. Ты вот что сделай, царица-матушка, слепи со своей ворожеей идола воскового, да чтобы противный был! А затем иголками его истыкай, приговаривая: «Приди хворь лихая, болезнь ползучая, смертушка курносая, забери от всех от нас живых царя Ивана Васильевича». Вот увидишь, дня не пройдет, как сгинет наш государь, а мы сами на царствии начнем заправлять. Да не забудь перед тем через левое плечо плюнуть трижды, а то хворь обернется на того, кто наговаривает. Как изведем Ивана, тогда заживем мы с тобой, матушка-государыня, как голубь с голубкой. А теперь давай помогу исподнее с тебя снять. Вот так… так. Не спеши, царица…
Василиса не стеснялась своей наготы. Была уверена, что во всем царстве не найти другой такой прелестницы, как она. Кожа у нее была прозрачной и чистой, вены напоминали крохотные ручейки, а коса была такая огромная, что, уложенная порядком, походила на сторожевую башню. Волосья были так тяжелы, что норовили пригнуть шею царицы к самой земле.
Даже два народившихся чада не сумели испортить ее фигуру, а сенные девицы наперебой нахваливали ее прямые длинные ноги, шею называли лебединой. Боярыни, сопровождавшие царицу в мыленку, взирали на ее живот и предавались зависти. Трудно было поверить в то, что ее утроба ведает о муках роженицы.
— Крепче меня к себе прижимай, Алексей! Еще сильнее! — горячо просила царица. — Вот так! Сюда… мне здесь хорошо. Теперь здесь, шальной.
— Боже, Василиса, очумел я. Ты кого угодно разума лишишь.
В коридоре послышались голоса, и Василиса отчетливо различила среди них смех Ивана Васильевича.
— Господи, царь идет! — вдруг выкрикнула Василиса. — Да слазь ты, ирод, — спихивала государыня с себя Алексея Холмского. — Господи, что же теперь будет.
Алексей Холмский вскочил, в спешке завязал на узел порты, накинул на плечи кафтан.
А в коридоре совсем рядом раздавался задиристый и шальной голос Ивана Васильевича:
— Государыня Василиса жаловаться стала, что, дескать, не привечаю я ее. Что целую неделю до себя не допускаю. Вот сейчас я с царицей и помилуюсь. Ох и натешусь же я, бояре! Все нутро у меня от страсти сгорает, — громыхал металлический смех Ивана Васильевича в женской половине дворца.
