Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей
— Простите, — сказала она, — но я не вызывала экипаж.
— Меня прислал доктор ван Девендер, — проговорил кучер, открывая дверь. — Заходите же, он ждет вас и очень хочет вас видеть.
Почти час они петляли по городу по направлению к ботаническому саду. Альме показалось даже, что пешком она дошла бы быстрее. И будь она менее взволнованна, то могла бы дойти и пешком. Наконец кучер высадил ее у элегантного кирпичного дома за «Хортусом», на Плантаге-Парклаан.
— Идите же, — бросил он через плечо, возясь с ее сумками. — Доктор ван Девендер живет здесь. Входите без стука — дверь открыта. Говорю же вам, он вас ждет.
Это было очень странно — входить в чей-то дом без приглашения, но Альма сделала так, как ей велели. К тому же этот дом был ей не совсем чужим. Если она не ошиблась и верно все помнила по рассказам и описаниям Ханнеке, в этом доме родилась ее мать.
Одна из дверей, ведущих из парадного холла, была открыта; женщина заглянула внутрь. Это была гостиная. Ее дядя сидел на диване и ждал ее.
Первое, что она заметила, был пес Роджер, который — о чудо! — лежал у дяди на коленях, свернувшись клубком.
Второе, что она заметила, был ее трактат, который дядя Дис держал в правой руке, слегка уперев его в спину Роджера, будто пес был портативным письменным столом.
Третье, что она заметила, — что лицо ее дяди было мокрым от слез. Воротник его рубашки тоже промок. И борода была мокрой насквозь. Его подбородок дрожал, а глаза ужасно покраснели. Он выглядел так, будто плакал часами.
— Дядя Дис! — воскликнула Альма и бросилась к нему. — Что стряслось?
Старик сглотнул и взял ее за руку. Его ладонь была горячей и влажной. Он был очень взволнован и поначалу не мог даже говорить. Он крепко вцепился ей в пальцы и долго не отпускал.
Наконец другой рукой дядя поднял трактат.
— Ох, Альма, — проговорил он, даже не пытаясь утереть слезы. — Благослови тебя Бог, дитя. Ты унаследовала материнский ум.
Глава двадцать девятая
Прошло пять лет.
Для Альмы Уиттакер то были счастливые годы, и почему должно было быть иначе? У нее был дом (дядя тут же велел ей переехать в дом ван Девендеров), семья (четверо сыновей ее дяди, их чудесные жены и целый выводок подрастающих детей), возможность регулярно переписываться с Пруденс и Ханнеке, так и жившими в Филадельфии, и довольно ответственный пост в ботаническом саду «Хортус». Официально она именовалась Curator van Mossen — куратором мхов. Ей выделили собственный кабинет в симпатичном здании всего в двух шагах от резиденции ван Девендеров. Она послала за всеми своими старыми книгами и заметками, хранившимися в каретном флигеле в Филадельфии, и за своим гербарием, и неделя, когда их наконец привезли и она смогла их распаковать, стала для нее настоящим праздником. (На дне одного из сундуков она нашла все свои старые непристойные книги и решила оставить их как напоминание о прошлом, хоть и была уже слишком стара для подобных вещей.)
В «Хортусе» Альме назначили приличное жалованье — первое в ее жизни, — и у нее появился общий с директором отделения микологии и куратором папоротников ассистент (который со временем стал ее близким другом). Она зарекомендовала себя не только как блестящий систематик, но и как чудесная кузина — все ван Девендеры считали ее настоящим приобретением как для «Хортуса», так и для семьи; впрочем, сад и ван Девендеры давно уже слились в одно целое.
Дядя Альмы выделил ей маленький тенистый уголок в большой пальмовой оранжерее и предложил сделать постоянную экспозицию под названием «Пещера мхов». Это было сложное задание, но выполнять его было таким удовольствием! Мхи любили расти лишь там, где появились на свет, и Альме стоило немалого труда создать искусственные условия, со всей точностью повторяющие природные, чтобы ее колонии разрастались в неволе (определенная влажность, правильное сочетание света и тени, особый сорт известняка в качестве субстрата). Однако ей это удалось, и вскоре пещера заполнилась образцами мха со всего света. Работы по поддержанию этой экспозиции ей хватило бы на всю жизнь, ведь пещеру требовалось постоянно опрыскивать (для этого у Альмы были паровые машины), охлаждать при помощи особых стен с теплоизоляцией и никогда не подвергать воздействию прямых солнечных лучей. Приходилось бороться и с агрессивными быстрорастущими мхами, чтобы у более редких и миниатюрных видов тоже была возможности расти. Альма читала о японских монахах, которые ухаживали за своими садами из мха, прореживая их маленькими щипчиками, и вскоре тоже переняла этот метод. Каждое утро ее можно было встретить в пещере мхов, где при свете шахтерского фонаря она кончиками своих тонких стальных щипцов один за другим выдергивала внедрившиеся на чужую территорию растения.
Пещера мхов стала в «Хортусе» местом популярным, но лишь у определенного типа людей — у тех, кого притягивали прохладный сумрак, тишина и размышления. (Другими словами, у тех, кого не интересовали яркие цветы, огромные клумбы с лилиями и толпы шумных людей.) Альма любила сидеть в уголке пещеры и наблюдать за тем, как такие люди попадали в созданный ею мир. Она видела, как они гладят пушистый мох, и их лица разглаживаются, а напряжение уходит. Она понимала этих молчаливых людей.
За эти годы Альма также провела немало времени, работая над своей теорией обусловленных соперничеством мутаций. Ее дядя Дис уговаривал ее напечатать работу с тех самых пор, как прочел ее после приезда Альмы в 1854 году, но Альма и тогда не согласилась, и теперь не соглашалась. Мало того, она запрещала ему обсуждать ее теорию с кем бы то ни было. Ее нежелание публиковаться не вызывало у доброго дядюшки Диса ничего, кроме раздражения, ведь он верил, что теория Альмы не только важна, но и, по-видимому, верна — и потому должна увидеть свет. Он обвинял ее в чрезмерной робости, в нерешительности. И особенно осуждал за то, что ее страшит недовольство религиозных деятелей, которого не миновать, случись ей обнародовать свои идеи о непрерывном творении и трансмутации видов.
— Тебе просто не хватает мужества прослыть богоубийцей, — заметил дядя, добрый протестант, за всю свою жизнь не пропустивший ни одной воскресной службы. — Ну же, Альма, чего ты боишься? Покажи, что в тебе есть отцовская дерзость, дитя! Ступай, и пусть тебя боится весь мир! Пусть на тебя набросится вся эта собачья свора, если уж этого не избежать. «Хортус» защитит тебя! Мы можем даже сами опубликовать твою работу!
Но Альма колебалась с публикацией своего трактата не потому, что боялась церкви; она колебалась потому, что была глубоко убеждена — ее теория пока еще не совсем неопровержима с научной точки зрения. Дело в том, что в ее логике была одна прореха, и она понятия не имела, как ее ликвидировать. Альма была перфекционисткой и жутким педантом и в жизни не позволила бы себе напечатать теорию, имеющую изъяны. Она не боялась оскорбить церковь, о чем часто повторяла дяде; она боялась нанести оскорбление тому, что было для нее куда более сокровенным, чем религия, — здравому смыслу. Альма не могла, как ни билась, понять, какие же эволюционные преимущества дают альтруизм и самопожертвование. Если мир природы действительно был местом, где шла жестокая и непрекращающаяся борьба за жизнь, как казалось на первый взгляд, и победа над соперником являлась ключом к доминированию, адаптации и выживанию, то как увязать со всем этим таких людей, как сестра Альмы, Пруденс?
Одно упоминание имени Пруденс в связи с теорией мутаций вызывало у ее дяди недовольное ворчание.
— Только не это! — говорил он и дергал себя за бороду. — Никто никогда не слышал о твоей Пруденс, Альма! И всем все равно!
Но Альме было не все равно, и «парадокс Пруденс», как она со временем стала его называть, причинял ей немалое беспокойство, поскольку из-за него вся ее теория грозила рассыпаться по швам. Вероятно, он так тревожил ее, потому что был связан с очень личными переживаниями. Ведь именно Альма была тем самым человеком, ради чьего блага Пруденс пошла на самопожертвование, и Альма об этом никогда не забывала: почти сорок лет назад Пруденс Уиттакер отказалась от своей единственной настоящей любви — Джорджа Хоукса, — надеясь на то, что Джордж женится на Альме и она, Альма, в этом браке будет счастлива. То, что жертва Пруденс оказалась абсолютно бесполезной, не преуменьшало степени ее благородства.
Зачем человеку идти на такое?
Альма могла ответить на этот вопрос с точки зрения морали (потому что Пруденс была добра и бескорыстна), но не могла ответить на него с точки зрения биологии (зачем доброта и бескорыстие вообще существуют в мире?). Альма прекрасно понимала, почему ее дядя принимался терзать свою бородку каждый раз, когда она упоминала Пруденс. Она понимала, что в масштабе человеческой и естественной истории печальный маленький любовный треугольник — Пруденс, Джордж и она — так незначителен, что почти абсурдно вовсе вспоминать о нем (да еще в рамках научной дискуссии, ни больше ни меньше), но все же этот вопрос не давал ей покоя.
