Исай Калашников - Гонители
Хрустнула рукоять плети в руках хана, от напряжения заныли пальцы, куда-то нырнуло сердце, и уже знакомая боль заполнила грудь. Он увидел безмерно раздобревшее лицо Бэлгутэя со слезами на пухлых щеках, злой прищур глаз Хасара, твердо сжатые губы Хулан…
— Джучи отравили… — Шихи-Хутаг хлюпнул утиным носом.
Хан посмотрел на Хулан снова. Она не отвела взгляда, только плотнее сжала губы, и ее лицо разом стало ненавистным ему. Резко махнул рукой уходите. Опустил голову. Сломанная плеть лежала на коленях. Рукоятка была вырезана в виде змеи, из разинутой пасти свисал витой ремень, глаза из нефрита, круглые, мертвые, смотрели на него. Это была его любимая плеть.
Глаза змеи никогда не казались мертвыми. В них всегда горел зеленый огонь.
Шорох заставил его вздрогнуть и вскинуть голову. Посреди шатра стояла Борте. Голова ее была не покрыта, волосы с густой сединой рассыпались по плечам. Она не мигая смотрела на него.
— Вот… умер… — сказал он.
— Отравили, — чужим, хриплым голосом поправила она.
— Может быть и нет. Он болел.
— Его отравили.
— Может быть… я разыщу убийцу!
— Убийцу искать не надо. Ты убил его!
— Борте! — Предостерегаясь и защищаясь, он поднял руку. — Думай, что говоришь!
— Ты всю жизнь ненавидел Джучи. За что? За то, что у него не окостенело сердце… Я жалела тебя, я ждала, что ты очнешься. Не его, тебя надо было отравить, мангус, пьющий кровь своих детей! Волк уносит от беды свое дитя, птица гибнет, отводя опасность от птенцов, а ты, человек, наделенный небом разумом, хуже пустоголовой птицы и кровожадного зверя.
— Замолчи! — теряя рассудок, закричал он.
Привлеченный его криком, в шатер заглянул кешиктен. Хан швырнул ему в лицо сломанную плеть.
Борте наклонила голову, вытянув перед собой руки, будто незрячая, вышла из шатра.
Хан потребовал коня. Как безумный, гнал его всю ночь. Утром без сил свалился в каком-то курене, приказал собрать войско для похода на тангутов.
Перед выступлением к нему примчалась Хулан с сыном Кулканом. На нее он даже не взглянул.
— Уезжай отсюда и не попадайся мне на глаза.
…Тангутскому императору хан направил послание: "Некогда ты, бурхан[66], обещал быть со своими тангутами моей правой рукой. Веря этому, я позвал тебя в поход на сартаулов. Но ты, бурхан, не только не сдержал своего слова и не дал войска, но еще и ответил мне дерзкими словами.
Занятый другими мыслями, я решил отложить встречу с тобой. Ныне, совершив сартаульский поход и с помощью вечного неба обратив сартаулов на путь правый, я иду к тебе, бурхан".
Первым городом, который осадил хан, был Хэйшуй, тот самый, где некогда искал убежища и помощи Ван-хан. За его серыми глинобитными стенами с золотоголовыми, снежно-белыми башнями — субурганами — укрылось много воинов и жителей окрестных селений, способных владеть оружием. Тангуты хорошо знали, что ждет их в случае поражения, и защищались, не щадя своей жизни.
Прошла осень, наступила малоснежная, вялая, с частыми оттепелями зима. Каждый день, в дождь, в снег, хан садился на коня и объезжал свое войско. Он слушал грохот камнеметов, глухие, тяжкие удары пороков, хриплое пение боевых труб, пронзительный вой сигнальных стрел, гул многотысячных голосов, и недавнее желание тихо посидеть у огня, вспоминая далекую молодость, казалось пустой блажью, данью своей слабости. Его войско, созданное по соизволению неба многолетним трудом, храброе и выносливое, послушное, как пальцы собственных рук, — его душа, его жизнь, его радость и его будущее. А все остальное ничего не значит и ничего не стоит.
Когда-то первое нападение на тангутов указало ему путь к сердцу воинов, осада Чжунсина родила веру в свои силы. После того он разгромил Алтан-хана, покорил сартаулов. И вот — снова земли тангутов. Один жизненный круг завершается. Но это не конец. Это начало другого круга. И то, что он снова начинается тут, в тангутских землях, радовало его. В этом он видел предопределение неба и верил, что сможет осилить все.
По его повелению Чу-цай собрал ученых людей из сартаулов и китайцев.
Они сделали чертеж земель, известных им. Рукодельницы перенесли чертеж на шелковое полотно, вышив цветными нитками реки и озера, горы и равнины, леса и пустыни. Он часто разворачивал полотно, в одиночестве рассматривал его. Он был рад, что земля так велика, что еще много мест, где не ступали копыта монгольских коней. Он пройдет ее всю из края в край, подчинит всеязычные народы.
Хэйшуй был взят весной. На лето, спасаясь от небывалой жары, хан ушел в горы. Знойное дыхание раскаленных песков пустыни достигало горных пастбищ, высушивало травы, скручивало листья на кустарниках. Жара, бездействие томили хана, он плохо и мало спал, часто гневался, и сыновья, нойоны боялись заходить в его шатер. Только что обретенную уверенность в себе, в своем предназначении начали подтачивать сомнения. Душными ночами, измученный бессонницей, он уходил из стана на каменистую гору, вставал на колени, обращал лицо к небу, тихо спрашивал:
— Неужели я должен уйти, как уходят другие?
На небе горели крупные звезды. От камней исходило сухое тепло. Он опускал голову. Перед его мысленным взором проплывали лица Сача-беки, Алтана, Ван-хана, Джамухи, Теб-тэнгри… Все они умерли, потому что были слабы. В битве первыми гибнут робкие. Неужели им начинает овладевать робость перед вечностью? Неужели, победив всех и все, он все-таки потерпит поражение? Неужели э т о не обойдет его?
Едва стала спадать жара, хан устремился к столице тангутского государства — к Чжунсину. По пути без пощады и жалости уничтожал селения и города, оставляя за собой развалины и горы трупов. Осадив Чжунсин, он оставил под его стенами сыновей, сам с частью войска пошел громить тангутские округа. Какое-то нетерпение гнало его, не позволяя останавливаться. Битвы, требующие напряжения ума, воли, всех душевных сил, заставляли забывать о самом себе. Под Шачжоу тангуты стянули немало сил, им удалось завлечь его в засаду. Тумены, стиснутые с трех сторон, дрогнули, воины стали поворачивать коней. Поражение становилось неизбежным. В кольце кешиктенов, готовых принять на себя удары копий и мечей, он без доспехов и оружия, в грубом халате, стянутом золотым поясом, в белой войлочной шапке, сутулясь, сидел на коне, исподлобья смотрел в искаженные страхом лица бегущих. И взгляд его был для воинов как удар плетью. Они натягивали поводья, разворачивались, мчались на тангутов. В сражении погибло несколько тысяч воинов, но тангуты были принуждены бежать.
К осени года свиньи[67] тангутское государство было разгромлено. Но столица продолжала держаться. Хан возвратился к Чжунсину. Его прибытие вызвало ликование осаждающих и лишило всяких надежд осажденных. Император прислал сановников для переговоров. Он готов признать монгольского хана своим отцом. Он прекратит сопротивление, если хан пообещает сохранить ему жизнь и поклянется в этом. Хан поклялся не убивать бурхана. Тангуты попросили месяц отсрочки, чтобы подготовиться к сдаче города. Хан согласился и на это.
Осадные работы были прекращены. Наступила тишина. В Чжунсине пылали пожары, из-за крепостных стен валил белесый горячий дым, затягивал солнце, оно висело в небе багровым кругом. Хан удалился в горы, где воздух был чист от копоти. В шатре без дела сидеть не мог, отправился на охоту.
Воины, посланные вперед, гнали дичь с горных склонов, из ущелий, сжимая облавный круг. Он был еще очень широк, этот круг, но хан взял в руки лук, положил на него красную стрелу с широким, остро заточенным наконечником, поехал к тому месту, куда должны были согнать зверей. Узкая тропа, петляя среди деревьев и кустарников, тронутых увяданием, вела в гору. Ветви хлестали его по лицу, закрывали видимость. Хан подумал, что лук будет тут бесполезен, стал убирать его в саадак. Сбоку затрещали кусты, в желтоватой листве мелькнула бурая спина какого-то зверя, конь всхрапнул, резко бросился в сторону. Хан вывалился из седла и всем телом ударился о твердую землю. Внутри что-то оборвалось, боль опалила его, красный туман поплыл перед глазами. Кешиктены подхватили на руки, понесли, тревожно переговариваясь. Ему заложило уши, он не мог разобрать ни одного слова.
«Это пройдет. Какой монгол не падал с коня…» — успокаивал он себя.
Его почти без сознания доставили в ставку под Чжунсин. Через несколько дней ему стало лучше. В шатре толпились шаманы, лекари-сартаулы и лекари-китайцы. Шаманы били в бубны, окуривали шатер, молитвами и заклинаниями устрашали злых духов, лекари ощупывали, растирали его тело, поили снадобьями.
— Я умру? — спросил он, не узнавая своего голоса.
— Нет, — отвечали лекари и шаманы, но по их глазам видел: лгут.
И все равно твердил вслед за ними: «Нет. Нет. Э т о г о не может быть. Надо преодолеть э т о».
Красный туман опять поплыл перед глазами. На белое льняное полотно, на лица людей словно бы ложились отсветы пожарища. Мысли путались, порой забывал, где он и что с ним.
