Николай Алексеев - Лжедмитрий I
Торг в Вязьме редкий, по воскресеньям, и то утром, на зорьке.
Как приехала Марина в город, бояре поднесли ей подарки, и больше царская невеста не пожелала их видеть. Скучно с русскими боярами, музыка им грех, танцы — непотребство бесовское.
Марина зевнула:
— Пан Ясь позовет своей госпоже музыкантов?
Ввалились шляхтичи со скрипками и бубнами, литаврами и трубами. Заиграли, и вмиг во всех хоромах сделалось весело, шумно. Свистели паны, ногами притопывали.
Мужик внес охапку дров, сложил у камина и, пятясь, вышел. За дверью вздохнул, перекрестился:
— О Господи, срамно и непотребно живет государева невеста.
* * *Лед еще с вечера посинел, стал ноздреватым, рыхлым, а к рассвету тронулся. Начался на реке треск необычный, будто из пищалей стрельцы пальбу подняли.
Варлаам власяницу натянул, накинул поверх шубейку, выскочил вслед за мельником. Из изб и хором бежал к Москве-реке люд. Каждому охота увидеть, как пошла вода.
Задвигалось ледяное поле, гудит, грохочет. Полезла глыба на глыбу. Народ собрался, крик, гомон. Какой-то мужичонка со льдины на льдину козлом запрыгал.
— Эй, Лукашка, нырнешь!
— Он купель принять желает!
На берегу немцы и ляхи появились, посмотрели, как московиты ледоходу радуются. Им не понять, отчего русские веселятся. Постояли недолго, озябли, ушли.
Мельник крикнул Варлааму:
— Теперь урожаю бы! Ино ладно заживем…
На реке разводы образовались, на глазах ширились.
Шустрый малый уже лодку с берега тянул, орал:
— Перево-оз!
Агриппина стояла а легком зипунишке, продрогла. Варлаам шубейку с себя снял, ей на плечи накинул.
— Инок, инок, — засмеялся мельник, — а за девкой ухаживаешь!
Зазвонили к заутрене, затеяли колокола перекличку по всей Москве. С реки народ расходился. Варлаам в собор Покровский заглянул — богомольцев не густо. На торгу тоже малолюдно, лавки редко какие открыты. В мясном ряду туши висят, кровавеют, птица битая. Пирожницы и сбитенщики на разнос торговали, зазывали. Сердобольная баба протянула Варлааму кусок хлеба. Съел монах, сытней брюху.
Два сбитенщика меж собой разговор затеяли:
— Аль не знаешь, государева невеста завтра прибудет?
— Ужо поглядим, что за птица латинянка.
— Да нам какое дело, чать, не тебе в женки. А вот слух имею, будто государь ради такого случая повелел насытить люд из царской поварни.
— Может, так, как при Борисе Годунове: один ест, десять в рот заглядывают. Поди, голодные лета еще не запамятовали!
— Не мели! Учует ябедник аль пристав, палачу ответствовать будешь.
Не стал Варлаам дослушивать сбитенщиков, с мыслью сладкой в голове — авось завтра удастся поесть — выбрался из торговых рядов, почесал ухо да и направился в Кузнецкую слободу.
* * *Не забывала Агриппина Артамошку, жалела: в самые лютые холода из дому подался невесть куда. Где обогревается, где приют найдет?
С уходом Артамошки редко стучал молот в кузнице. Много ли Агриппине одной надо?
Зимними ночами не раз думала она об Артамошке: разлука с ним страшила ее.
Весна наступила дружная. Подул ветер с юга, и сразу пахнуло теплом. Снег стал сырым, рыхлым, начал подтаивать, и из-под осевших как-то враз сугробов потекли по улицам звонкие ручьи.
Сходила Агриппина полюбоваться на ледоход, вернулась — на душе холодно. Открыла кузницу, разожгла в горне угли, мехи покачала, раздула огонь и положила в него лемешок. На прошлой неделе упросил знакомый крестьянин починить соху — время пахать.
У кузницы кони заржали. Глянула Агриппина и обмерла: гайдуки с толстым, как бочка, гетманом уже спешились, в кузницу направились.
— Пан гетман, — закричал молодой гайдук, — це не кузнец, це баба!
Переваливаясь на кривых ногах, гетман Дворжицкий втиснулся в кузницу и, подергивая сивые усы, двинулся на Агриппину. Говорил, путая русские слова с польскими. Поняла Агриппина, этот толстый пан хочет, чтобы она подковала их коней. Не успела ответить, а гетман-бочка под смех гайдуков обнял ее, целует. Вырвалась Агриппина, тут гайдуки подскочили, руки к ней тянут, щиплют больно, хохочут.
Тем часом к кузнице Варлаам подходил. Еще издали учуял беду, заспешил Агриппине на подмогу. Вбежал в кузницу, поднял посох:
— Господи, прости!
И ударил что было силы. Хрястнуло дерево. Гайдуки от Агриппины отскочили, на монаха накинулись.
— Собачий сын! — закричал гетман Дворжицкий.
Повалили гайдуки инока, долго били, топтали. Потом, бранясь, сели на коней, ускакали.
Подняла Агриппина Варлаама. Тот охал, трогал пальцем синяки, крутил головой.
— Ох, ох, за грехи мои караешь меня, Господи! Разбойное войско привел царевич Димитрий в Москву… — Подобрав посох, сказал, сожалея: — Полсвета с тобой исхожено, а поломал в Москве, о панскую голову.
— Не печалься, Варлаам, я тебе железный посох сделаю, — улыбнулась Агриппина.
* * *Едва раскрылись кремлевские ворота, как, толкая друг друга, ринулся к царским хоромам нищий люд. Осадили царскую поварню, галдят. Варлаам на цыпочках приподнялся, тянет шею, заглядывает, не проворонить бы, когда кормить начнут. У инока Варлаама миски нет, да и то не беда, к кому-нибудь пристроится.
Из поварни голоса стряпух доносились, вареным пахло, дразнило голодный народ. Из царских хором показался Голицын. За спиной князя стрельцы стеной. Надвинулись на толпу.
— Прочь! — заверещал Голицын. — Не тревожьте государев сон! Кто еду сулил, тот и подаст!
И загуляли бердыши по нищему люду.
* * *— Эй, люди добрые, царская невеста едет! — Приставы стучали палками по воротам, барабанили в двери. — Встречать!
Марина Мнишек от Москвы еще верстах в двадцати была, а в городе уже тьма народу. Кто не пожелал, того приставы силком погнали.
Агриппине недомогалось, однако пристав нашумел на нее:
— Глупая баба, и хвори твои не ко времени! Царя указ — и ничего иного не ведаю.
День, хоть и май, сырой да пасмурный. Дождь то припускал, то переставал. Народ вдоль дороги теснился. Агриппина забилась в середину толпы, все теплей.
По другую сторону дороги — царское войско: стрельцы пешие, казаки и гайдуки конно. На стрельцах и казаках кафтаны красного сукна, белые перевязи через грудь.
За войском золотой царский шатер, на карауле немцы капитана Кнутсена. У царского шатра бояре и паны вельможные собрались. Тут же музыканты, поляки и литвины. Народ плевался:
— Не попами невесту встречают, а бесовским хороводом.
Едва невестин поезд завиднелся, ударили бубны, зазвенели литавры. Бояре и паны навстречу невесте тронулись. Идут по дорогим коврам, как по луговой траве ступают. Братья Ракитины и выборные от ремесленного люда всех опередили, уже преподнесли Марине сотню соболей и пояс золотой.
Ввели бояре невесту в золотой шатер, сказал князь Мстиславский:
— Вся земля русская бьет тебе челом.
Толмач слова князя перевел Марине, она заулыбалась. Усадили Марину в царскую карету и под музыку въехали в Москву. Впереди гайдуки дорогу расчищали от любопытного люда, а за каретой царской невесты кареты вельможных панов и бояр. Шляхтичи конно, отряд за отрядом, при оружии. В народе голоса раздавались:
— Никак, на рать собрались!
— Ого, целое войско Мнишеки в Москву привели!
— Выкуп за невесту заломят изрядный!
— Поди, русской землицей самозванец рассчитаться пожелает!
— Эй, кто там языком болтает?
Приставы в толпу кинулись выискивать, а народ над ними насмехается, будто невзначай толкает.
Смотрит Марина в оконце по сторонам. Издали увидела Кремль, и дух захватило. Стоит на холме, красуется зубчатыми стенами, башнями стрельчатыми. А из-за стен позолоченные главы церквей высятся, крестами резными украшены.
Звонко застучали копыта коней по вымощенной булыжником площади. Гайдуки народ по пути разгоняли, плетками хлестали. У кремлевских ворот музыканты дожидались. Заиграли трубы веселую плясовую, под нее и в Кремль въехали. Свернули к монастырю, остановились.
Подбежали бояре, засуетились, помогли Марине выйти. Мстиславский знак подал, и повели бояре Марину в монастырь на поклон к инокине Марфе.
* * *Патриарх Игнатий, крепкотелый, цыгановатый, кровь греческая выдает, вышел из патриарших хором, остановился, дохнул широкой грудью. Накануне дни были ненастные, а вчера и сегодня небо очистилось и солнце припекает вовсю.
Переливались колокола, зазывая люд к обедне. В стройном звоне чуткое ухо патриарха уловило «камаринскую». Откинул волосы Игнатий, вслушался. Так и есть, на колокольне Покровского храма звонарь наяривал плясовую.
— Ах, богохульник, — покрутил головой патриарх, и не поймешь, гневался или восхищался он лихостью звонаря.
