Николай Алексеев - Лжедмитрий I
От отца к сыну передавалась стрелецкая служба, и была она особенно хлопотной в южных, порубежных городках, где стрельцы и казаки закрывали дорогу на Русь крымской орде.
Московские же стрельцы государева опора, его охрана, так исстари повелось, иного они не признавали.
* * *Всеми делами государевыми на Руси ведали приказы: военный — Разрядный; служилых людей наделял поместьями приказ Поместный; были приказы Посольский и Оружейный, Пушкарный и Челобитный… А был еще приказ особый, Разбойный: он воров и иных государевых преступников искоренял.
В то утро боярин Татев явился в Большой приказ поздно. За столиками-аналоями, согнувшись, стояли дьяки и подьячие, скрипели перьями. Старший над ними дьяк Любим засеменил за боярином.
У Татева взгляд ершистый, колючий.
— Чего увязался, Любимка?
— Стрелецкий наряд полковника Гришки Микулииа числом в семь душ, из Кремля в слободу ворочаясь, поносил государя. «Он, — сказывал, — вор и расстрига, наши деньги шляхте и немцам дарит. Пригрел иноземцев, нас, стрельцов, не признает…» Ябедник Щур донос притащил. Он тех стрельцов пофамильно назвал.
— К чему донос взял? На то приказ Разбойный!
— Послежу, боярин.
— И ладно, Любимка. Я же к государю сей часец.
* * *В государевой книжной хоромине книг множество. Каждая книга, каждый свиток свою премудрость таят. Любил Отрепьев порыться в них.
Однажды на глаза попался лист пергамента. На нем карта нарисована. Вот Москва с городами иными; на дальнем севере, у самого Студеного моря, прилепился городок Архангельск; на юге, где начинается степь, городки Воронеж, Борисов… А это Киев, Чернигов, Путивль, Тула… Его, Отрепьева, дорога, какой шел на Москву…
Водил Григорий пальцем по пергаменту, разглядывал. Добрался до рубежей государства Российского, за ними Речь Посполитая. Перевел глаза наверх — на землю Свейскую наткнулся; вниз опустил — Крым ордынский. А за морем Оттоманская Порта…
Григорий головой тряхнул, спросил стоявшего за спиной Голицына:
— Кем, князь Василий, сия карта рисована?
— Федором Годуновым, государь.
Отрепьев свернул пергамент, положил на полку.
— Отменно выписал. Разве только с Киевом наврал. Искони русскую землю к Речи Посполитой отнес. Хоть она нынче в самом деле у ляхов, но наступит час, когда вернет ее Русь!
Помолчал. Голицын тоже ни слова. Вышел Отрепьев из книжной хоромины, на ходу сказал Голицыну:
— Карту эту надо беречь, умна. И в ней труда много.
Увидел боярина Татева, спросил:
— С дурными вестями, боярин?
— Угадал, государь, — вздохнул Татев.
— Я от тебя иного не жду. Ну, сказывай.
— Сызнова о речах непотребных.
Вошел Басманов. Григорий Отрепьев к нему повернулся:
— Аль в Разбойном приказе приставов нет и палачи перевелись?
Татев Басманова опередил:
— Всего, государь, достаточно, и ябедников и палачей скорых, да болтают не кто-нибудь, а стрельцы. Люди полка Микулина языки развязали.
— Эвона? — прищурился Григорий и уставился на Басманова. — Что делать, Петр?
— Казнить! — жестко ответил Басманов.
— Слыхал, боярин? — повернулся Отрепьев к Татеву. — Тех стрельцов в железо возьми, и пусть они свое сполна получат.
…Стрелецкая слобода гудела потревоженным муравейником. Семерых стрельцов в Разбойном приказе держат.
Об этом полковому голове Григорию Микулину Шерефединов рассказал.
В толк не возьмет Микулин: в чем провинились его стрельцы?
Собрался Шерефединов уходить, как в дом к Микулину шумно ввалился Гаврила Пушкин, сапоги в грязи, с шубы вода потоками.
— Ну, хозяин, погода заненастилась. Апрель!
Увидел Шерефединова, обрадовался:
— И ты здесь? Велено вам к государю поспешать…
Отрепьев с Басмановым уже в подземелье наведались, посмотрели, как стрельцов пытают, ответы их послушали.
Помыл Григорий Отрепьев руки в серебряном тазике, а у Басманова полотенце наготове.
— Может, отпустим стрельцов, Петр? Чать, они с дури злословили?
Басманов плечами пожал:
— Воля твоя, государь! Однако этих пощадишь — другим повадно будет. Нет уж, казни.
Заглянул Голицын:
— К тебе, государь, стрелецкий голова Микулин и дьяк Шерефединов.
— Допусти!
Грозно встретил Отрепьев Микулина и Шерефединова:
— Стрельцы на государя хулу кладут!
— Государь, — Микулин изогнулся в поклоне. — В том нет на нас вины.
— Знаю, оттого и не у палача ты. Однако нагляделся я на твоих молодцов, храбры до дыбы. Ступайте оба в пыточную, дозволю вам муки их укоротить.
А народ про Микулина и Шерефединова страхи рассказывал: они в пыточной стрельцов саблями порубили.
В печали Стрелецкая слобода. Такое здесь впервые. Голосили по мужьям жены убитых, стрельцы Микулина проклинали, грозили. А у того ворота на запорах и собаки с цепей спущены — попробуй сунься.
Микулин и Шерефединов медовухи упились, друг друга подбадривают, сами себя оправдывают:
— Бабы, они и есть бабы, повоют, уймутся!
— Стрелецкая служба — государева, не позорь стрелецкого звания!
* * *С терского рубежа воевода доносил: казак Илейко, назвавшись царем Петром, с ватагой гулящего люда Каспием уплыл в низовья Волги-реки.
Из Разбойного приказа от царского имени отписано астраханскому воеводе, дабы он того лжецаревича Петра изловил и в Москву, как государева злодея, доставил.
На том и успокоились.
А Илейко вскорости о себе знать дал.
По весне добрались в Москву два бухарских купца — не челобитной в царские палаты. Упали Отрепьеву в ноги, лопочут по-своему.
Покликали из Посольского приказа толмача, тот перевел. Гости бухарские на царя Петра жалуются, он их караван у Астрахани-города пограбил.
Купцам на обратную дорогу денег из казны выдали, а к астраханскому воеводе с суровым государевым письмом послали Наума Плещеева. И в той царской грамоте говорилось: «…разбойники у тебя, воевода, под носом озоруют, бесчинствуют… И коли ты воров извести не можешь, не смей воеводой именоваться».
* * *Баню истопили.
Холопки хмель и мяту, с весны сушенную, в углу подвесили, и оттого по парной дух сладкий, до головокружения. Особенно когда на полке лежишь.
Государь с Басмановым парились, березовыми веничками друг дружку стегали усердно. Знатно!
Отрепьев уселся на скамью, принялся растирать больную ногу. Басманов кивнул:
— Давно ль?
Григорий догадался, о чем спрашивает.
— Когда от Годунова прятали, тогда и повредили.
У Басманова в бороде ухмылка хитрая. Горазд врать самозванец. Эко байки сказывает. Подумал: «Неужли сам-то верит, что царского корня? Кто внушил ему такое?»
Отрепьев разговор переменил, сказал раздраженно:
— Седни от Афоньки Власьева письмецо. Воевода с рыцарями плетутся с промедлением. По городам неделями бражничают. Этак они мне невесту к лету бы привезли. Наказал дьяку так и отписать Мнишеку.
Басманов заметил:
— Да ты, государь, без бабы не истоскуешься!
Отрепьев голову поднял, посмотрел на Басманова строго. Тот как ни в чем не бывало веничком по бокам себя хлещет, наслаждается. Григорий, однако, не рассердился, только и проворчал:
— Будя болтать, Петр, распустил язык. Говаривал как-то, люблю тебя, за то и прощаю.
Повернулся спиной к Басманову, сполоснул в бадейке голову, сказал:
— Вытри мне спину, Петр, одеваться пора. Что-то оголодал я и пить страсть охота.
* * *Каменные годуновские хоромы в Вязьме ожили. Челядь полы выскоблила, паутину со стен обмела, а на постели новое чистое белье постелила. Покуда Мнишек с Вишневецким и с послами короля в Москву к царю отправились, царская невеста в годуновских хоромах жила.
В хоромах печи гудели весело. В просторной палате жарко горели в камине березовые поленья. Марина ноги к огню протянула, на пламя уставилась. Почти до Москвы доехала, а первый камин на Руси увидела здесь.
Позади Марины молчаливо замер Ясь, верный ее рыцарь, влюбленный в свою госпожу.
Марина вскинула голову. Смеются большие карие глаза.
— Мой коханый пан Ясь, не надо страдать. Але я гоню тебя?
Шляхтич преклонил колено. Марина положила ему руку на голову, потрепала волосы.
— Добже. У пана Яся еще будут утехи. Я обещаю оставить его моим рыцарем, даже когда сделаюсь царицей Московии.
Ясь покраснел, а Марине потешно. У нее нет любви ни к Димитрию, ни к Ясю, но шляхтич красив и статен, не то что царь московитов. Ясь для Марины забава, и она играет им, когда того захочет.
Городок Вязьма маленький и тихий. Над ним возвышается шатровая церковь, построенная при Годунове. Посадский люд кто чем промышляет: одни кожи мнут, другие горшечники либо кузнецы, а иные плотницким ремеслом занимаются.
