Сергей Мосияш - Александр Невский
Великий князь стоял и, недобро щуря темные непроницаемые глаза, молчал.
Василий Александрович был в зеленом полукафтане, без броней, без меча. Возможно, сим своим состоянием беззащитным, безоружным хотел умилостивить гнев отца, памятуя русскую поговорку: повинную голову меч не сечет.
Молчание было долгим. В сердце великого князя, клокотавшее всю дорогу от гнева, вошло вдруг горькое чувство обиды на судьбу, так зло подшутившую над ним. Давно ль в стылое, морозное крещенье радовался он рождению своего первенца, пил за это с каким-то забитым, запуганным смердом, дарил его калитой княжеской, искренне желая осчастливить мизинного в такой радостный день.
И вот стоит этот первенец, давно уже муж и князь, стоит, виновный в самом тяжком грехе перед отцом, перед Родиной, в грехе, за который Александр Ярославич еще не прощал никого.
Молчание становилось угрожающим. Ни кровинки уж не осталось в лице Василия Александровича. Он вдруг сделал вперед шаг, словно сломившись, и бесшумно опустился на колени.
— Прости, отец.
— Встань! — негромко сказал великий князь. — Встань! Не позорь звание, возложенное на тебя святой Софией. Ты князь… пока.
Столь же бесшумно поднялся князь Василий, но, видно, дух его был настолько сломлен, что на ногах ему было куда неуютнее, чем на коленях. Здесь надо было глядеть в глаза отцу, уже осудившему сына и приговорившему к чему-то страшному, непоправимому.
Александр прошел к окну, опустился на лавку, загородив свет, падавший через венецианские стекла. Спросил отрывисто:
— Пошто бежал из Новгорода?
— Испугался, — хрипло ответил Василий.
— Испуг не княжье дело. Испуг — пагуба любой рати. Кого испугался?
Василий молчал, Александр переспросил:
— Кого испугался, спрашиваю?
— Тебя, отец…
— Не зови отцом, не о родственном речь. Сейчас я тебе великий князь, у коего ты под рукой должен был быть и поспешителем ему верным. А ты что устроил? Ты на что пошел? Ты под чью дуду запел?
— Но, великий князь, татарове совсем обнаглели, у мизинных последнее отбирать начали, у отца Петрилы кобылу отняли, он и ударь в набат…
Александр хлопнул ладонью по столу, Василий смолк на полуслове.
— Что татарове на Руси творят, не тебе мне на то указывать. Зрю не хуже твоего. Что мизинным сие не по шерсти, давно ведаю. И понимаю. Сердцем понимаю. Но князю помимо сердца надлежит и голову иметь. Али не сказывал я тебе этого? А?
— Сказывал, великий князь.
— Так пошто нарушил мое веление? — повысил голос Александр. — Отвечай! Пошто нарушил? Ты! Ты, князь, мизинных людишек поднял, вместо того чтоб поприжать их. Пошто?
— Я не поднимал их, великий князь. Я только встал за правду.
— Не смей говорить о правде! — опять перебил отец. — Раз бежал, бросив всех, стало быть, мелка твоя правда оказалась, очень скоро в кривду слиняла. Ишь ты, у отца Петрилы кобылу отняли, — усмехнулся зло великий князь. — А того неведомо, что за численниками Орда стоит. Вы их сто перебили за вашу правду, а они придут — всю Русь распнут, на каждый кол по голове русской взденут. Ты думал об этом, князь? Тебя спрашиваю, ты думал об этом?
Василий Александрович поднял глаза на отца, в этом вопросительном «князь» почудилось ему — нет, не прощение, — но какой-то намек на равенство обоих перед отчиной.
— Но ведь не один я так, великий князь. Даниил Романович всех нас старее, а ведь тоже супротив татар ратоборствует.
— Даниилу Романовичу бог судья. Он еще с Калки с ними счеты не свел. Но он-то хоть не с численниками воюет, с ханом. А ты? А вы? Вас судить надо как зажигальников. Слышь, зажигальники вы, и ты в первую голову.
Василий вздрогнул при последних словах, совсем сник, потому как знал, что грозит при таком обвинении. Александр понял состояние Василия, но не жалость шевельнулась в нем — презрение и брезгливость: «И это мой сын. Боже мой, за что, за что ты так наказал меня, дав ему сердце не сокола, но курицы… Что мне в нем, что отчине измордованной от такого князя?»
— Поспешители твои во главе с кузнецом, — заговорил Александр, четко выделяя каждое слово, — повешены мной на торжище новгородском. В чем уведомить тебя спешу. А что ж с тобой створить, главным зачинщиком? А?
— Пр-рости, великий князь, — прошептал дрогнувшим голосом Василий. — Видит бог, не чаял я худого.
— Ты знаешь, предательства я никогда не прощал. И тебе не прощу. Запомни. — Александр поднялся со скамьи, звякнув ножнами меча о лавку, сжал левой рукой рукоять его и, помедлив, продолжал: — Что петли тебе не досталось, то не тебя ради. Нет. То ради покоя великой княгини, что под сердцем тебя вынашивала.
Василий, поняв, что смерти ему не будет, всхлипнув, кинулся было к руке отца, благодарить. Но тот вскинул левую руку перед собой, воскликнул гневно:
— Прочь!
И пошел к двери, опахнув плащом князя Василия. Там, уже у самого выхода, остановился, обернулся вполоборота.
— Отныне княжьего стола тебя лишаю. Завтра под стражей поедешь на Низ в Городец. Если в пути-дороге куда бежать умыслишь, не взыщи, найду — повешу.
Поняв, что это последние отцовы слова, что он сейчас уйдет и уж больше они не увидятся, Василий Александрович сложил умоляюще руки:
— Великий князь, позволь во Владимир к матери забежать, повидаться.
— Нет, — решительно ответил Александр. — Великой княгине рожать скоро, и волновать ее никому не след, даже сыну… бывшему.
И вышел, хлопнув дверью столь сильно, что вспугнутой птахой заметался огонек у иконы божьей матери.
XXXVI
ЛОЖНОЕ ПОСОЛЬСТВО
Жестокая расправа над смутьянами хотя и поразила новгородскую чернь, но не сломила ее сопротивления, напротив, озлобила людей того более. И, как всегда бывало в таких случаях, когда возмущение мизинных доходило до края, бояре начинали натягивать вожжи. Ныне была тому еще причина — среди казненных не было ни одного вятшего.
Великий князь сразу почувствовал колебание бояр, когда получил от них приглашение на совет: «Приходи, Александр Ярославич, наставь на путь истинный».
Ну что ж, наставлять так наставлять, чай, не впервой ему. Жаль — ученики нерадивые, уж очень скоро урок забывают.
На боярском совете было непривычно тихо и благопристойно, и Александр понял: струсили вятшие. И ныне все, что говорил великий князь, слушали с таким вниманием, словно сообщал он дива дивные, хотя об этом со степени не раз было сказано: «Не хотите гривнами платить, готовьтесь, — животами».
Кряхтели бояре, переглядывались, ища друг у дружки сочувствия. Оно бы ладно, если б только за себя платить. Кинул гривну татарину, да и все. А то ведь за всех по гривне надо, даже за дите, вчера народившееся, и то гривну подавай. Тьфу, прости, господи! Но и это еще терпимо за своих-то семейных. Куда ни шло. Но холопы! Рабы! За них-то с какой стати калиту развязывать? Иной раб и резаны не стоит, а за него — гривну?! А уж за рабье дите и того тошнее. Этого уж, чтоб в счет не шел, лучше сразу псам на съеденье кинуть.
Вот тут покряхтишь, почешешься. Калита, чай, не бездонная, в ней свои, кровненькие. И что за притча такая: чем в нее больше положишь, тем больше дерут с тебя? То на походы, то на крепости. Ныне вон на хана требуют. Добро мизинному — калиты нет, кун тоже, и забот никаких. А ведь тоже эвон взбулгачились, и никакой управы на них. Ни князь, ни казни утихомирить не могут: не хотят под татар, и все тут.
— А придется мириться, господа, — говорил Александр. — С Ордой нам нужен мир любой ценой.
— А как же с Орденом? — вздохнул Юрий Михайлович. — На какие куны мы станем с ним воевать?
— С Орденом? — переспросил великий князь и, несколько помедлив, сказал: — На Орден я постараюсь татар напустить. Они Орден побьют обязательно. Ныне сильнее татар я не вижу войска. Да-да. И хотя русичам сие слух не ласкает — татары сильнее и нас. Пока. А кто сильнее, тому и дань собирают. Разве это внове вам?
— Так мы ничего, Ярославич, мы б ладно. Но мизинные-то, вишь, как разошлись.
— Ништо. Ежели ваша Софийская сторона решится на счет, то и Торговая никуда не денется. Пошумят пошумят и за ум возьмутся.
Бояре колебались, и великий князь склонял их на число как умел, хотя хорошо понимал, какую вспышку ненависти вызовет это у мизинных против Софийской стороны. Он умышленно шел на эту крайность. Почти год уж бурлит Новгород, убили посадника, своротили с пути князя, добрались до численников. Даже казни, совершенные великим князем, не утишили бунт. Возможно, этот раскол и потасовка между своими отрезвят их наконец?
Александр Ярославич устал уж от всего этого. Ссылка старшего сына ожесточила его. Он не решился оставить среднего, Дмитрия, в этой каше. Пора домой, во Владимир. Надо успокоить великую княгиню. С чьей-то легкой руки пополз слух, что великий князь не пощадил и сына своего, удавив, сунул в мешок и ночью спустил в реку. Находились даже свидетели, видевшие это собственными очами. Не дай бог, дойдет этот слух до великой княгини.
