Ольга Елисеева - Потемкин
В мемуарах А. М. Тургенева, изобилующих ошибками и выдумками, Гарновский назван «чудом своего времени»: «Довольно будет сказать, что он на восьми или девяти языках, кроме природного, изъяснялся… Императрица Екатерина II его любила, уважала, отличала; Гарновский всегда, во всякое время имел право входить без доклада в кабинет к государыне. Князь Потемкин… чтил, уважал в нем ум, познания и отличные качества души, любил его, как брата… Гарновский приходил к Потемкину в кабинет в халате, сюртуке, как был вставши с постели, в то время как перед князем, валявшимся на диване, стояла с подобострастием толпа — князей, графов, вельмож, царедворцев, воинов, покрытых сединами и лаврами! Нужно было Гар-новскому говорить с князем одному, Потемкин приказывал: "Подите вон, нам дело есть!"»27
Михаил Антонович и правда слыл знатоком языков, но о чересчур близких, панибратских отношениях с Потемкиным не могло быть и речи. Свои донесения управляющий посылал на имя В. С. Попова, правителя канцелярии — это был уровень его служебных контактов. Он никогда не смел обращаться непосредственно к князю. Мы привели здесь красочный рассказ Тургенева именно для того, чтобы показать, чего на самом деле стоили анекдоты о валяющемся на диване Потемкине и посещениях князя запросто, в халате и шлепанцах. Степень доверия светлейшего выражалась иначе — Гарновский нес полную ответственность за то, чтобы письма Потемкина без перехвата достигли рук императрицы.
«В курьерах, а особливо в надеждах, крайний недостаток»28, - жаловался он 30 августа. Благодаря его запискам удается установить фамилии трех постоянных курьеров князя. Это поручики Драшковский, Душинкевич и Малиновский. С донесениями о победах Потемкин обычно отправлял одного из особо отличившихся «в деле» офицеров, который получал из рук императрицы награду. С постоянной же почтой командующего ездили три упомянутых курьера. Все они были земляками светлейшего, представителями смоленской шляхты. С. Н. Глинка, двоюродный дядя которого Г. В. Глинка тоже служил курьером Потемкина, рассказывал: «У князя Таврического, нашего соседа, были свои гонцы ловкие, расторопные, умные, но никогда не знавшие того, что передавали они за его печатью»29.
ГИБЕЛЬ СЕВАСТОПОЛЬСКОЙ ЭСКАДРЫ
Лихорадка князя усиливалась день ото дня, и он совершенно измучился страхами, как бы из-за своей болезни не упустить важных распоряжений по армии. 19 сентября Григорий Александрович вновь настаивал на том, чтобы сосредоточить все командование войсками в руках Румянцева: «Я… изнемог до крайности, спасмы мучат, и, ей Богу, я ни на что не гожусь. Будьте милостивы, дайте мне хотя мало отдохнуть»30. Известие об ухудшении состояния Потемкина крайне встревожило императрицу. «Я знаю, как ты заботлив, как ты ревностен, рвяся изо всей силы; для самого Бога, для меня, имей о себе более прежнего попечение, — отвечала она. — …Ты не просто частный человек, ты принадлежишь государству и мне»31. Несмотря на беспокойство о здоровье князя, Екатерина обошла молчанием вопрос о передаче командования.
Между тем жизнь готовила светлейшему тяжелое испытание. 24 сентября Потемкин получил известие, что севастопольский флот, вышедший по его приказу в море навстречу турецкой эскадре, шедшей из Варны к Очакову, попал в сильный пятидневный шторм и исчез. Это был страшный удар для командующего. Главное дело его жизни — Черноморский флот, строившийся с такими трудами и заботами несколько лет, погиб в считаные часы. Потемкин был потрясен. На кораблях находилось множество людей, обучение которых в Херсоне и Севастополе заняло не один год. Без флота невозможно было защищать Крым — его Тавриду. И все эти несчастья постигли человека, доведенного лихорадкой почти до края могилы.
«Матушка государыня, — писал он по получении трагического известия, — я стал несчастлив… Флот севастопольский разбит бурею… Бог бьет, а не турки! Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую, не дайте через сие терпеть делам. Ей, я почти мертв… Теперь пишу к графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство»32.
В тот же день князь обратился с двумя письмами к Румянцеву. В создавшихся условиях Потемкин считал, что войска и поселенцы, находившиеся в Крыму, окажутся на полуострове, как в мышеловке, со всех сторон обложенные турецким флотом. Доставить им помощь без кораблей будет невозможно. Григорий Александрович пришел к нелегкому для себя выводу о необходимости эвакуации войск и жителей Тавриды. «Граф Петр Александрович, прошу вас как отца, скажите мне свою на сие мысль, — писал он. — Что бы ни говорил весь свет, в том мне мало нужды, но важно мне ваше мнение»33. Во втором письме князь просил старого фельдмаршала принять командование: «Польза дел требует ваших наставлений, ибо я не в силах»34.
Обдумав ситуацию, Потемкин составил собственноручное донесение императрице, в котором обосновывал необходимость оставления Крыма. «Сколько еще достает моего рассудка, то я осмеливаюсь доложить, что без флота в полуострове стоять войскам… трудно, ибо флот турецкий в Черном море весь находится и многочислен кораблями и транспортами, а посему и в состоянии делать десанты в разных местах… Кинбурн подвержен всем силам неприятельским, и ежели не устоит, то Крым с Херсоном совсем разрезан будет, равно как и всякая коммуникация прервется»35. Тон этого донесения значительно тверже, чем тон письма, а подпись «Вашего императорского величества вернейший и благодарнейший подданный князь Потемкин-Таврический» соответствует рангу и положению светлейшего, тогда как на письме он подписался «раб Ваш Г. Потемкин», как бы возвращая себя в 1774 год и отказываясь от всех пожалований.
Эти послания разделяет всего несколько часов, оба они помечены 24 сентября. Для Потемкина это время было заполнено напряженной работой, о которой свидетельствуют его ордера. Командующий предпринял энергичные меры к розыску и спасению остатков флота36. Составляя приказания к командирам войск, расположенных по берегам Крыма и на Кинбурнской косе, князь, видимо, сумел взять себя в руки, и единственными свидетелями его горя стали письма к Екатерине и старому учителю — Румянцеву.
Некоторые исследователи упрекают светлейшего князя в том, что болезнь, на которую он ссылался, прося передать командование Румянцеву, была мнимой37 и единственное, чем страдал Потемкин в сентябре 1787 года, был приступ малодушия38.
Нам представляется, что для принятия решения об оставлении Крыма, области, которую князь присоединил к империи и обустроил, Григорию Александровичу потребовалось большое присутствие духа. Он отдавал себе отчет, что после такого шага его карьера будет окончена, но судьба войска и поселенцев, которые могли попасть в блокаду, заботила Потемкина больше. Что же касается болезни, то началась она еще до войны, после путешествия, когда дела складывались наилучшим образом, и не для чего было симулировать «спасмы».
Почерк писем августа — октября 1787 года аналогичен почерку его писем лета 1783-го, когда Григорий Александрович тоже болел лихорадкой и находился при смерти. Обычный почерк Потемкина весьма тверд, разборчив, четок; на странице 25–27 ровных строк, в строке 5–7 слов, то есть 32–39 знаков. Во время болезни почерк светлейшего становится более размашист, нетверд, менее разборчив, буквы в словах увеличиваются и начинают «скакать». На странице помещается всего 17–18 строк, иногда очень неровных, промежутки между ними большие. В строке только 3–5 слов, или 22–25 знаков. Если судить по неразборчивости и размашистости почерка, то кризис в болезни князя пришелся именно на вторую половину сентября.
И Гарновский, и Храповицкий отмечали обеспокоенность императрицы этого времени, ее несдержанность, случаи ссор и выговоров членам ближайшего окружения. Самая кратковременная задержка известий от князя несказанно мучила Екатерину, ее тревожили городские слухи. В таких условиях Безбородко, начальствовавший над почтами и получавший от почтмейстеров ведомости о течение дел на Юге, старался предоставить императрице сведения из иных источников39. Сторонники светлейшего князя стремились пресечь подобное «побочное» информирование. Дмитриев-Мамонов приказал Гарновскому просить от его имени В. С. Попова направлять фавориту частные подробные письма о ходе дел, которые он мог бы читать императрице и которые дополняли бы сведения из писем Потемкина40. Сдерживать раздражение Екатерины становилось все труднее.
25 сентября, получив почту от 19-го числа и узнав о желании князя приехать в Петербург, императрица начала новое письмо словами: «Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться». Но Мамонов убедил ее сменить текст на более мягкий и доброжелательный41. «Не запрещаю тебе приехать сюда, если ты увидишь, что твой приезд не разстроит тобою начатое». Екатерина просила не сдавать команду Румянцеву: «Ничего хуже не можешь делать, как лишить меня и империю низложением твоих достоинств человека самонужного, способного, верного, да притом и лучшего друга»42. Мамонову государыня объясняла: «Честь моя и собственная княжия требуют, чтоб он не удалялся в нынешнем году из армии, не сделав какого-нибудь славного дела. Должно мне теперь весь свет удостоверить, что я, имея к князю неограниченную во всех делах доверенность, в выборе моем не ошиблась»43.
