Дэн Симмонс - Черные холмы
— Ты где был — спал?
«Я же не слежу за всем, что ты делаешь. Особенно в туалете. Где она — эта записка? Ее смогут найти?»
— Она в кармане моей рубашки. Ты можешь помолчать минуту? Всего одну минуту?
«Покажи мне записку».
Паха Сапа вздыхает — он раздражен — и осторожно опускает боек. Достает салфетку из кармана и держит перед своими глазами, думая, что Кастер подличает до самой последней секунды своего затянувшегося существования. Карандашная запись начинается словами «Мои пожелания», и в ней всего одно предложение.
— Ну, ты доволен?
«У тебя там ошибка. Нужно писать „останки“, а не „остатки“».
— Ты хочешь, чтобы я вернулся в город, в эту столовую и снова попросил карандаш у официантки?
«Нет».
— Прощай, Длинный Волос.
«Прощай, Паха Сапа».
Паха Сапа поднимает пистолет, снова взводит боек и кладет палец на спусковой крючок. Лучи солнца согревают его лицо. Он делает глубокий, печальный вдох.
— Мистер Вялый Конь!
Это не призрак. Это женский голос. Голос прозвучал так неожиданно, что Паха Сапа чуть не нажал на спуск. Осторожно отжав боек, а потом и пистолет, он оглядывается через плечо и видит двух женщин, которые идут в его сторону через высокую траву.
Он сидит к ним так, что они, вероятно, не видели пистолета. Он торопливо засовывает кольт назад в мешок и неуклюже поднимается на ноги. При этом движении все в нем кричит от боли.
— Мистер Вялый Конь! Это ведь вы? Я видела мотоцикл — это мотоцикл Роберта. Я тысячу раз рассматривала эту фотографию. Он мне ее подарил. Я и вашу фотографию видела, но он мне ее не отдал.
На женщинах дорогие модные платья и широкополые шляпки. Той, что постарше, лет под сорок, и говорит она вроде бы с французским акцентом. Молодой женщине, которая отдаленно похожа на первую, не больше семнадцати-восемнадцати. У нее карие сверкающие глаза.
Паха Сапа смущен. Он смотрит в сторону дороги и видит длинный элегантный седан «пирс-эрроу». Солнце выглянуло из-за бегущего облака, и в его лучах дорогая белая машина становится ослепительно прекрасной, какой-то нездешней. У машины стоит усатый мужчина; мозги у Паха Сапы работают неповоротливо, но он понимает, что это шофер.
Та женщина, что постарше, продолжает говорить.
—.. и потому мы добрались до горы Рашмор только вчера, и мистер Борглум был очень любезен и очень жалел, что мы вас не застали. Все наши письма и телеграммы не доходили до вас, потому что мы пытались вас найти под именем Уильяма Вялого Коня де Плашетта — это имя и кистонский адрес Роберт нам назвал уже в бреду. И письма возвращались со штампом «адресат не обнаружен». Мы еще писали в миссию Пайн-Риджской резервации. Но мистер Борглум сказал, что мы найдем вас здесь, на месте сражения Кастера, и я сказала Роджеру, чтобы он несся как ветер, и вот мы здесь и… господи!., ведь вы мистер Уильям Вялый Конь? А для друзей и семьи — Паха Сапа?
Он только смотрит на нее с глуповатой улыбкой. Кольт в его мешке увесисто прижимается к ноге. Наконец он снова обретает дар речи.
— Борглум? Борглум не знал, куда я еду. Борглум не мог вам сказать… Никто не знал, где я…
Он замолкает, начиная осознавать, что сказала женщина.
Акцент делает голос женщины почти музыкальным.
— Нет-нет. Он был абсолютно уверен — знал, куда вы отправились. «Отправились» — я правильно сказала? Он даже сказал нам, что вы будете на этом, втором холме, а не на первом, где стоит большой памятник.
Паха Сапа облизывает губы. Он не может оторвать глаз от лиц двух этих женщин. На заборе у него за спиной один из воронов недовольно каркает.
— Извините, мисс. Я… не расслышал. Как, вы сказали, вас зовут? Вы сказали, что были знакомы с моим сыном?
На лице женщины вспыхивает румянец, судя по ее виду, она явно недовольна собой или вот-вот готова расплакаться.
— Извините, пожалуйста. Конечно. Вы ведь не получали моих писем… теперь мы это знаем. И телеграмм, что мы посылали в последний месяц.
Она протягивает руку. Перчаток на ней нет.
— Мадам Рене Зигмон Адлер де Плашетт. Ваша… как это по-английски? Да — невестка. Я вышла замуж за Роберта в ноябре восемнадцатого. Четырнадцатого ноября, если говорить точно. Мой отец, он в Бельгии, мсье Вандан Далан Адлер, был, конечно, не очень доволен нашим браком, потому что Роберт был…
Она замолкает. Паха Сапа подсказывает ей:
— Индейцем?
Мадам Рене Зигмон Адлер де Плашетт тихонько смеется.
— Нет, что вы. Дело было совсем не в этом. Дело в том, что он был… как это… гой, то есть не еврей. Понимаете, мы — евреи, одна из старейших семей евреев-огранщиков в Бельгии. Но в последние несколько лет… ну, вы знаете, как развивается ситуация в Германии и Европе — герр Гитлер и все такое… поэтому папа перемещает бизнес и семью в Денвер и Нью-Йорк. В Денвер потому, что жених Флоры, Морис, он всегда хотел обзавестись… как это… скотоводческим ранчо. А в Нью-Йорк, конечно, из-за отцовского алмазного бизнеса, потому что он в Бельгии, не будет преувеличением сказать, самый знаменитый огранщик алмазов, а потом и поставщик. И он надеется завоевать такую же репутацию в Америке. Мы с Флорой приехали раньше, чтобы… Ах, господи. Что же это я!
Она прикладывает ладони к щекам.
— Я была так рада, что нашла вас, мой дорогой мистер Вялый Конь. Все болтаю и болтаю… как вы это говорите? Как с цепи сорвалась? Извините, бога ради, что забыла представить… Флора, детка, и ты тоже извини.
Она быстро говорит что-то по-французски или бельгийски молчащей молодой женщине с такими знакомыми карими глазами, потом снова поворачивается к ошарашенному, онемевшему Паха Сапе.
— Мсье Вялый Конь, позвольте вам представить мою дочь, мою и Роберта, вашу внучку, мадемуазель Флору Далан де Плашетт. Ее жених остался в Брюсселе, чтобы помочь отцу свернуть бизнес, но уже в следующем месяце они присоединятся к нам…
Но молодая женщина протянула руку, и, когда Паха Сапа смотрит на эту руку, все звуки в его голове затихают. Размер, форма, длина и хрупкость бледных пальцев… и даже немного обкусанные ногти… все это так знакомо Паха Сапе, что отзывается болью в его стариковском сердце.
Он берет ее руку, ту самую руку, ЕЕ руку в свою.
И тут пуля словно все же вылетает из ствола его револьвера.
В его мозгу взрывается яркий свет. Это последняя ослепляющая вспышка, жуткое ощущение, будто все границы исчезают, потоки устремляются внутрь и наружу, невероятное цунами шума, в котором тонут все мысли и ощущения, и он падает вперед, вперед на удивленных женщин… падает… падает… падает… перестает быть.
25
Он слышит хлопанье вороновых крыл и чувствует, как когти одного из воронов вонзаются в его наги, в «я» его души, и уносят это «я» и то, что осталось от него, от Паха Сапы, вверх, как ему кажется, прочь от земли, поросшей высокой травой.
Первая реакция духа Паха Сапы — гнев. Он понимает, что пришел к мысли, будто после смерти нет никакого существования, а теперь получает подтверждение тому, что это существование есть, потому что ворон и его напарник поднимаются все выше и выше, держа в своих когтях наги Паха Сапы, он летит к облакам и небесам, к Млечному Пути, где теперь вечно будет бродить дух Паха Сапы… он понимает, что не хочет этого, не хочет даже воссоединяться со своими предками на Млечном Пути. Он хочет остаться на земле в высокой траве и разговаривать с женщиной, которая говорит, что она его невестка, жена его потерянного сына, разговаривать с молодой женщиной, которая настолько похожа на его дорогую Рейн, что при виде ее сердце у него защемило так, будто его пронзили боевой стрелой.
Паха Сапа вдруг понимает, что может видеть, но не своими глазами. Его несет ворон, и он, Паха Сапа, и есть этот ворон.
Это какое-то новое, пугающее ощущение. Паха Сапа и раньше совершал волшебные полеты, но они всегда ограничивались только подъемом (он поднимался, словно воздушный шарик, — мальчик, широко раскинувший руки, в гигантской ладони одного из шести пращуров, он всплывал в волшебном вагончике на великолепном колесе мистера Ферриса), а от этого полета с хлопаньем крыльев, стремительными рывками, движением вперед сквозь толщу воздуха у него захватывает дух.
Ворон смотрит вниз, и Паха Сапа видит внизу поле сражения, которое становится все меньше и меньше. Белый «пирс-эрроу» похож на крохотную белую косточку, лежащую в траве.
Он бы хотел получше разглядеть «пирс-эрроу» 1928 года, может, даже прокатиться в нем. Летя по небесам к своей потусторонней жизни, Паха Сапа думает, что, наверное, бельгийская семья его невестки очень богата, если может позволить себе такой автомобиль.
Ворон смотрит налево, и Паха Сапа видит там другого ворона, перья у него такие черные, что, кажется, поглощают солнечный свет, он легко машет крыльями. Глаза другого ворона ничуть не похожи на человеческие — они абсолютно круглые, окружены небольшими белыми жемчужинками мышц, которые напоминают Паха Сапе синткалу ваксус, священные камни из ручья, которые он выискивал для своей парилки во время ханблецеи, и круглые вороновы глаза имеют нечеловеческий янтарный цвет, такие глаза бывают у хищников, это скорее волчьи глаза, чем человечьи. Но за этим бесчувственным вороновым глазом вспыхивает еще один: Паха Сапа замечает бездонную глубину ярких глаз Длинного Волоса — тех самых голубых глаз, в которые юный Паха Сапа заглянул шестьдесят лет назад в момент смерти Кастера. Значит, наги, «я» духа Длинного Волоса тоже возносится вверх.
